В подвал вела крутая каменная лестница; первое, что можно было разглядеть, – штабель ящиков из-под пива. Пройдешь подальше – увидишь нары, застланные одеялами, тут – исходный рубеж. Справа возле нар – чугунная печь. В подвале холодновато даже летом. В конце каменной трубы – гора битого стекла. Из нее торчал деревянный каркас с бумажными мишенями и полкой для бутылок. Больше всего мы любили стрелять по пивным бутылкам.

В конце концов этот погреб сыграл с нами роковую шутку. После портельского пожара Бригадир, конечно, перевез все оружие к дяде. Но мишени-то и россыпи осколков остались, а стены были сплошь выщерблены пулями. Дядя, понятное дело, в одиночку сотворить такого не мог.

Полиция изъяла и видеозаписи. Их делал Панда. Так его прозвали за круглобокую, как у тряпичного мишки, фигуру и за весь безобидный и умильный вид, так и хотелось почесать его за ухом. С ним я познакомился только на другой день. Он появился вместе с Нижайшим, Файльбёком и Жердью. Жердь и Панда были старыми корешами. Еще со школы. Жердь, длинный и тощий, как нельзя более соответствовавший своему прозвищу, служил кельнером где-то на Марияхильферштрассе. С его лица не сходило страдальческое выражение. Прямо-таки подмывало спросить: что-то с тобой стряслось или чем захворал? Веселел он, только хорошо приняв на грудь.

Панда работал в магазине пластинок, где был еще отдел с видеокассетами. Оттуда он и прихватил «Смертоносный коготь», оттуда мы пополняли запас компакт-дисков. Но большинство видеофильмов он должен был оформлять заказом. Как-никак и ему шли проценты. Смотрели мы главным образом боевики и фильмы ужасов. Звук врубали на полную катушку и ловили дикий кайф. Частенько крутили и порно. Но обязательно с крутизной – такое, чтоб кровь хлестала. Просто траханье, стоны и лизню смотреть было скучно.

После пожара в доме на Гюртеле полиция нашла в Раппоттенштайне и несколько нацистских листовок. Но это не наших рук дело. Мы никогда не печатали листовок. Вопреки порывам Файльбёка. Тот все возмущался: «На что у нас тогда свой печатник?»

Но Нижайший был против. А Сачок приговаривал: «Если бы для печати нужен был печатник, я не остался бы без работы».

Файльбёку не терпелось вербовать людей. Он и по будням выезжал в Раппоттенштайн, все окрестные трактиры обошел. Даже в праздник солнцестояния капал на мозги деревенским парням. Когда он в очередной раз, захлебываясь соплями, начал распространяться о том, как Движение друзей народа (название, между прочим, придумано им) может перерасти в народное движение, Нижайший сказал: «Слова уже никого не убеждают, другое дело – действие».

До своего предательства Файльбёк был хорошим товарищем. Он не мог без сообщника. Но, в сущности, по своему менталитету был своим скорее в группе нацистов, чем среди нас. Да не были мы, черт побери, никакими нацистами! Чего вы хотите – слушать или встревать? Я бы и дня не выдержал в их шобле. Файльбёку было двадцать четыре года, он учился в Экономическом университете. Сначала входил в студенческий союз Национальной партии Юпа Бэренталя. Потом стал называть Бэренталя мозгляком, который за пару голосов на выборах готов предать все свои идеалы. На каком-то из политических сборищ Файльбёк затеял спор с Нижайшим. Так они и сошлись. Их мнения часто не совпадали не столько в принципиальных вещах, сколько в тактических. Файльбёк был политиком. А нами верховодил Нижайший, и приходилось покоряться. Файльбёк поддерживал контакты с нацистской группой. Однажды он расщебетался про одного их функционера, вроде как зальцбургского гауляйтера:

– Вам обязательно надо познакомиться с ним. Он за сорок восемь часов может двадцать левых переделать в правых.

– Сорок восемь часов у нас есть, но нет двадцати левых. Пусть придет и покажет, на что он способен, – сказал Нижайший.

«Гауляйтер» приехал со своим заместителем и целым ворохом пропагандистского материала. Он, видимо, рассчитывал на нас как на распространителей. Начал, что называется, с места в карьер. Мы вышли им навстречу с бутылками пива. Они вскинули руки и возгласили: «Хайль Гитлер!» Нижайший сунул им в руки по бутылке и сказал: «Хайль Гитлер у нас – то же, что ваше здоровье».

Файльбёк не знал, куда глаза девать. Он начал объяснять, что мы имеем в виду то же самое, только без жеста.

Хай-тек-салон впечатлил наших гостей. Об Иоахиме Флорском они, конечно, понятия не имели. Нижайший сказал:

– Не знаю, на чем вы строите ваши традиции. Мы-то стремимся к Третьему рейху, который называют и тысячелетним. А отца этой идеи зовут Иоахимом Флорским.

– Но у него крест в руке, – заметил «гауляйтер», – он же поп.

– И еще какой, – приняв добродушный вид, пояснил Нижайший. – Настоятель монастыря в Калабрии. А крест – не свастика, тут другие традиции.

Гости кивнули. Но вряд ли их удалось убедить. Стрелять, однако, они умели. Да и в питии не уступали нам. Когда все уже прилично захорошели, лед, похоже, тронулся. Они рассказывали о своих сходках в Дании, где собирались фюреры из всех стран. Профессор произвел на гостей впечатление рассказами про свои компьютерные контакты с Америкой. Нацисты тоже имели дело с компьютером, но их системе было далеко до нашей. Они распространялись о своих спонсорах из Франции, Испании, Германии и Австрии. Скорее всего, пытались выудить у нас информацию про наши источники. Жердь сказал: «За все платим сами». И зашелся таким долгим смехом, что Файльбёк счел своим долгом пояснить, что Нижайший ожидает наследства.

В тот вечер они заводили разговор про концлагеря. Оба с порога отвергали мысль о том, что евреев травили в газовых камерах. Услышав это, Нижайший встал и заявил:

– Вы – одноклеточные кретины. Не хочу иметь с вами дела.

Он ушел в свою комнату – в ту, что с трамвайными окнами. Файльбёк старался все уладить. Но и позаботился о том, чтобы нацисты с утра пораньше подались восвояси.

Женщины?… Ну, во времена Друзей народа они для нас что-то значили, правда не ахти что. А позднее, когда мы стали Непримиримыми, они уже не играли никакой роли. На этот счет после возвращения Нижайшего был строгий уговор. Если бы кто-то отступил от него, ему бы не поздоровилось. А в Раппоттенштайне кое-кто из нас вожжался с девицами. Правда, их не полагалось приводить на наши собрания. Из-за этого связи с партнершами постоянно разрывались. Оставишь их пару раз не у дел, да еще без внятного объяснения, потом ищи ветра в поле. Было только одно исключение – Анка Ноймайер. Из Пеендорфа. Сачок снял ее на дискотеке в Яринге. Есть такое местечко, километрах в десяти от усадьбы. Сачок отрекомендовал ее так:

– Анка хоть и слабоумная, но затрахать ее целого взвода не хватит.

Пузырь сказал:

– Ну и тащи ее сюда!

Нижайший согласился, но при условии: в хай-тек-салон ей доступ закрыт. Мы придумали новую потеху.

Когда Сачок привозил ее, мы всей кодлой шли в подвал, заблаговременно протопленный. Ей давали пострелять и насосаться пива. В трезвом виде она была робкой телкой. Ей было всего лет шестнадцать – семнадцать. Маленькая такая пышечка. Она носила очки с толстыми линзами и стреляла плохо. Во время сеанса стрельбы с пивом Сачок пытался разогреть ее. Он заходил сзади и начинал лапать, тискал ей груди и запускал руку между ног. После двух бутылок у нее отказывали тормоза. Сачок снимал с нее очки, потом одежду и валил Анку на край нар. Упершись коленками в пол, он приступал к делу. А кто-нибудь из нас дозаряжал пистолеты и держал их наготове. Во время акта Анка блажила и дергала головой. Сачок все время приговаривал заклинание из одного порнофильма: «Сучка горячая, драть тебя начали» – и что-то еще в этом роде. Когда его припирало, он брал в руку пистолет, выпрастывал член и при каждом выбросе семени стрелял по бутылке. Мы смотрели на член и хором вели счет. Потом кто-то сменял Сачка. Некоторые предпочитали пользовать Анку сзади. Она никогда не кочевряжилась и к последнему раунду просто тонула в сперме. В этой игре принимали участие все, кроме Нижайшего. Он только наблюдал и фиксировал количество расстрелянных бутылок. Кое-кто был бы не прочь обогатить аттракцион новыми трюками. Однажды Пузырь начал лапать Анку за груди, в то время как она была оседлана кем-то другим. «Убери руки!» – тут лее одернул его Нижайший.