— С официанткой, что ли? — усмехнулся Луценко. — Давай лучше работницу культуры тебе подгоню, а то как-то…

— Теряем время, — я указал на оставшиеся сумки.

— Да сейчас…

Луценко стрельнул в сторону окурок.

— Витя, в твоем возрасте с официантками уже нельзя, — сказал Луценко. — Это слишком… предсказуемо. Найди себе воспитательницу или девушку из проката скутеров. У меня, между прочим, была одна воспитательница — огонь! Ее в садике за день дети и родители так накрутят, что потом в койке просто война! А что твоя официантка? Официантка организует тебе унылые катаклизмы…

— Работай давай.

Я поднялся со ступеней и направился в офис, оценить разгром.

Протиснулся с трудом. Кабинет был плотно завален сумками. Вокруг моего стола оставалось незначительное свободное пространство, я сел в кресло, дотянулся до холодильника. Достал банку газированного апельсинового сока, открыл и оценил вид вокруг. Сюрреализм. Компульсия. Аут и Исраэль. Теперь в кабинете вполне можно снимать поэтические ролики Уланова. Красные сумки лежали, торчали и висели.

Я устроился за рабочим столом, достал телефон.

«Гандрочер Кох».

«С прожектором и бубном».

«Сивый угол».

Я надеялся, что обновился «Современный Прометей», однако новых роликов мастер не выложил.

В офис тяжело ввалился Луценко с сумками, хрипло выдохнул и сказал:

— Мне кажется, Витя, физкультурников с деньгами нельзя мариновать.

— Почему?

— Они мне не нравятся.

Луценко сгрузил сумки и упал в сумки.

— Я, конечно, не застал все эти ваши девяностые, но у меня чутье.

— А конкретно?

Луценко потянулся, хрустнул шеей, надел на голову сумку.

— Конкретно не скажу. Этот Треугольников… Мутный тип. У него прыщи на шее.

— Это от анаболиков, — предположил я.

— Это от гармошки, — поправил Луценко. — Мой папа учил не доверять дрищеватым и прыщеватым. От гармошки соединительная ткань разрастается, давит на мозг, такой человек всех ненавидит и жаждет вонзить тебе в спину нож. Треугольников…

Луценко попытался сделать из надетой сумки треуголку.

— Короче, этот Треугольников, по-моему… Может, лучше заплатить?

— На счетах пусто, — сказал я.

— Да, пусто. Но если…

— Своих у меня тоже нет.

— Ага…

Луценко снял сумку. Хотя в сумке ему было оригинально. Если Уланов станет читать свои стихи в сумке, получит многий и многий успех.

— Ладно, — сказал Луценко. — Если он позвонит, я его… Я ему Уланова телефон дам! Гусар ему мозг порвет!

Луценко вскочил, отобрал у меня банку с соком, стал пить, поперхнулся.

— Кстати, Вить, там к тебе пришли, — сказал Луценко через кашель.

— Что?

— Пришли. Додик какой-то, не видел его раньше. Тебя спрашивает. Похож на нашего Уланова… твой брат, что ли? Анатолий?

Луценко вытер локтем подбородок и прищурился.

— У меня нет братьев. Что за Анатолий?

— Я так и знал. Ну он, короче, ждет у крыльца.

Я вылез из кресла, попытался выглянуть в окно, но не получилось — Луценко забил сумками подоконник.

— Я подарил ему сумку, — сказал Луценко.

— Зачем?

— Думал, что он твой брат.

Я достал из холодильника еще банку. Люблю апельсин. Открыл. Сок успел слегка замерзнуть, внутри брякали острые льдины — хороший сок, корейский. Разумеется, обычно я предпочитаю японский, его вкус шире, богаче, но и корейский ничего, питкий и плотный, с легким сандаловым послевкусием, с еле заметными ореховыми верхами.

Я вскрыл банку. Отличный сок.

— Ты чего? — спросил Луценко.

— Устал немного. Перекупался. Жарко еще сегодня…

Я дотянулся до пульта, включил кондиционер.

— Говорят, на кондиционеры введут налог, — сообщил Луценко. — Типа транспортного.

— Это логично, — сказал я. — Они перегружают сеть. Из-за этого останавливаются насосы на очистных, поэтому летом нет воды.

— Воды нет по совершенно другой причине, — возразил Луценко. — Ее закачивают в подземные хранилища.

— Зачем?

— А ты видел, какие волноломы строят? И дно углубляют. Это для подводных лодок. Здесь внизу город, и ему нужны запасы воды.

Да. Если заплыть подальше и нырнуть, то иногда слышишь зуммер, звук, похожий на склоки афалин. Но на самом деле это жители подземного Геленджика переговариваются с жителями подземного Лоо.

— Его еще до войны начали строить. Теперь он разросся от Новороссийска до Анапы.

Сейчас расскажет про одного своего старого знакомого, который гулял по горам в поисках джонджоли, но провалился в расщелину, в глубине которой обнаружил туннель и железную дорогу. Он пошел по этому туннелю и скоро встретил поезд, а в нем слепых филиппинцев, имя знакомому было Вилор.

— Я бы хотел, чтоб меня взяли в такой город, — сказал Луценко. — Хочу жить в бункере. С детства.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, потому, что мать хотела меня убить.

Это Луценко произнес совершенно серьезно. А я не знал, что ему на это ответить, поэтому сказал:

— Моя мать тоже хотела меня убить.

— Это распространено, — согласился Луценко. — Но моя не только хотела, но и пробовала.

— Как?

— По-всякому. Она меня с детства в разные странные секции отдавала. То в мотокросс, то в рафтинг. В стрельбу еще.

— И что?

— Едва начинало получаться, она меня сразу в другое место переводила. Я только-только переставал с кроссача падать, как она меня на надувную лодку сажала. Я едва плавать начинал, так она меня в юные пожарные…

Луценко поболтал банку, отпил.

— В парашютную секцию меня еще хотела сдать, — сказал Луценко. — По здоровью не прошел, слава богу, а то бы точно… Я туда прихожу, а мне говорят, слушай, мальчик…

Луценко попытался сплющить банку, не получилось, облился. Похоже, Миша устал на сумках.

— А потом в армейку зарядила, — Луценко плюнул в банку. — Я мог бы в морской пехоте служить, а она меня в инженерные войска. Ты представляешь — москвич в стройбате?

Швырнул банку на пол.

— Поэтому я всегда хотел в бункер. Лежишь у стены, а над тобой двадцать метров бетона, никто тебя не достанет, атомной бомбой и той не пробить…

У Луценко вдруг сделалось жалкое лицо, так что я поверил, что его мать была не прочь от него избавиться посредством мотокросса. Печально.

— Ладно, Миш, ты тут закрывай все, а я пойду.

— Давай, Витя, — Луценко дотянулся до холодильника и достал энергетик с изображением анаболической гориллы со штангой.

Я покинул офис.

На крыльце сидел Роман Большаков с красной сумкой на коленях, он обернулся и сказал:

— Привет, Витя.

Пройти мимо не получалось никак.

— Здравствуй, Витя, — повторил Роман и поднялся со ступенек.

— Здравствуй, Рома, — сказал я.

Роман вполовину поседел, но остался таким же тощим. А лицо оплыло по краям, наверное, если бы встретил его в посторонней обстановке, не узнал бы. Но здесь узнал.

— А я тебе звонил, но у тебя с телефоном что-то…

Не случайность. Теперь я в этом окончательно не сомневался.