Вместе с тем росло внутреннее понимание, насколько она выше и разумней, насколько сильнее характером, насколько образованней. Ответное чувство было двояким. Хотелось дотянуться и себе что-то прочитать, узнать, изучить, чтобы не только Екатерина, но и он сам мог удивить разумностью и умелой организацией, хотелось стать достойным. Этому страшно мешала природная лень Орлова; умный и способный, он был вовсе не приучен к кропотливой учебе или работе, быстро надоедало любое дело, даже порученное императрицей.

С другой стороны, рождалось желание подчинить ее себе, подчинить как женщину, даже унизить, чтобы почувствовать себя выше, сильнее. Она императрица, она умница-разумница, а вот подчиняется ему как мужику в постели полностью. И на людях его возносит.

Это поганое желание подняться за ее счет и ревнивое стремление показать всем, что он властвует даже над императрицей, немало испортило крови и Екатерине, и ему самому. Главной ошибкой Орлова стало то, что он, не сумев побороть свою леность, не сумев дотянуться разумом, принялся унижать Екатерину в другом, при всех подчеркивая свою власть над ней, а желая доказать, что сам не очень-то ею дорожит, стал еще и изменять. Итог был печальным, нельзя всю жизнь любить того, кто так себя ведет. Как бы ни был дорог Григорий Екатерине, наступил час, когда она сумела отказаться от такой трудной любви.

Но тогда до этого было еще несколько лет, и у Екатерины имелись дела поважней ленивого Орлова.

Почему он так уверен? Не может человек не бояться смерти. Мирович не тот человек, чтобы не бояться. Глупец, но не глуп.

— Неужто к смерти не приговаривали при императрице Елизавете?

— Как не быть, приговаривали. Да только государыня-матушка миловала своей властью, заменяла казнь крепостью или каторгой. Оттого и тюрьмы переполнены были… — Панин у Екатерины на все вопросы ответчик, кому, как не ему, знать, что творилось при Елизавете Петровне? Екатерина и сама знала, но не все, до многого прежняя императрица нарочно не допускала, а было такое, о чем только самые близкие знали. Екатерина в этот круг не входила.

Вот почему он уверен… Верит, что в последний миг помилуют…

— А было, что не миловала?

— Нет, такого не бывало. Матушка Елизавета Петровна, на престол всходя, зарок дала: никого не казнить. Весь срок и исполняла.

Екатерина подумала, что она сама не давала, ей можно и не миловать, только разговоров пойдет больше, чем из-за смерти самого Ивана Антоновича. Привык народ, что казней нет, не верит в такую угрозу.

Она была совершенно права: ни народ, ни сам Мирович не сомневались, что к казни приговорят, но в последний миг помилуют.

Панин напомнил:

— Остерман о помиловании услышал, когда голова уже на плахе лежала да палач топором замахнулся.

Екатерина промолчала, словно и не поняла намека. Нет, она не простила, Мировича и впрямь приговорили к смертной казни, солдат, что за ним в крепости пошли, пусть и по глупости, трижды пропустили сквозь строй с тысячью розог, выдержали не все. Но императрица была тверда: ежели солдаты за каждым дураком будут нападать на охрану в крепостях, то таких солдат не то что запороть, казнить не грех!

Одного не позволила: лично проследила, чтобы имя Аполлона Ушакова не было упомянуто в следственных бумагах и приговоре. Почему? Пока Мирович один — он один, можно его обвинить в преступлении, солдат обвинить в скудоумии, но если назвать еще хоть одно имя, получится заговор, где двое, там и трое, а то и много. Негоже, чтобы думали, что супротив императрицы за Иванушку-дурачка не один Мирович выступал, а многие.

Никто не верил, что не помилует. Сам Мирович на эшафот взошел твердо, держался уверенно, словно не на плаху голову должен положить, а на исповедь прилюдную пришел. Толпа застыла, всегда интересно посмотреть, как человеку в последнюю минуту жизнь даруют. Все уже прошло — и крест поцеловал, и голову на плаху положил — а гонца с помилованием все не было. Палач, как ни тянул, топор приготовил… размахнулся… всего на миг застыл топор, но гонец от императрицы так и не появился…

Площадь содрогнулась, но Мировича это спасти уже не могло.

На следующий день вышел манифест с объяснением гибели Ивана Антоновича и награждении Чекина и Власьева за образцовое исполнение приказа.

Содрогнулась не только площадь — вся Европа возмутилась. Говорили именно то, чего боялась Екатерина: весь заговор с начала до конца спланирован самой императрицей, потому и Ушаков упомянут не был. Нарочно подстроена попытка освобождения Ивана Антоновича, чтобы можно было его уничтожить. Вовремя императрица из Петербурга в Курляндию уехала, вовремя Ушаков «утонул», чтобы Мировича соблазнить, а самому в этом деле не участвовать… В полный голос стали говорить, что теперь Екатерине мешает только Павел, очередь за ним; никто бы не удивился, если бы с наследником вдруг что-то случилось.

Панин вздыхал по поводу негативной реакции в Европе:

— Ваше Величество, о жестокости пишут, о том, что нарочно все придумано, чтобы от Ивана избавиться…

— А ты бы не так думал, Никита Иванович? И я бы тоже. Разница только в том, что они вольны думать что угодно, а я делать стану, как нам надобно. Пусть болтают, пока речь идет лишь обо мне — я воспринимаю это безразлично. Но ежели затрагивают честь России, вот тогда я злюсь.

— Даламбера теперь в Россию никаким калачом не заманишь…

— Без французов в России математике учить некому? Знать, не судьба цесаревичу быть французами ученым. Ничего, Никита Иванович, придет время, и Дидро в Россию примчится, и другие французишки и европейцы, подобрав полы кафтанов, побегут, чтобы тут деньги заработать. Дай срок, будет и на нашей улице праздник.

Она была права, приехал и Дени Дидро, гордо отказавшийся в первые годы ее правления, и Вольтер переписку не прекратил, а напротив, стал воспевать Екатерину на всю Европу, и Даламбер сменил возмущенный тон на восхищенный, а Дидро и вовсе получил от императрицы должность библиотекаря при… собственной громадной библиотеке, выкупленной у него Екатериной, но оставленной пока владельцу, а еще задание покупать все стоящие произведения искусства. Благодаря этому российская коллекция картин и скульптур быстро стала одной из лучших в мире.

Смешно, но в России не хватало денег. Нет, не в казне, хотя и там было пусто; Екатерина смеялась, что один мышиный помет и остался, не хватало просто монет.

— Сколько их в обороте?

— Миллионов сто, поди… — вздохнул вице-канцлер Голицын.

— А почему не точно, Александр Михайлович?

— Вывозят немало, матушка.

— Кто это вывозит, кому русские гривенники нужны?

— Не сами деньги — металл, что на монеты идет. Серебра много вывозят, а там в переплавку пускают, и, почитай, больше нет сей монеты. А мы новую плавим и печатаем.

Екатерина задумчиво покусала губу.