Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дело было поздней ночью, с электричеством – перебои. На столе горела керосиновая лампа под зелёным абажуром. Позади стола, на месте снятого со стены портрета императора, остался большой невылинявший прямоугольник первозданных бежевых обоев. По кабинету сновали люди – то входили из коридора, то выглядывали из внутренней двери, за которой стучала пишущая машинка.
– Революция идёт стихийно, – сетовал Роман Борисович, – и если мы эту стихию не укротим, потеряем все завоевания. Много самозваных претендентов на власть. Народ плохо ориентируется, не знает, кого слушать. Сплошной хаос, чехарда какая-то. Времени на долгие инструкции у меня нет, – на месте сами всё увидите. Машина в вашем распоряжении. Спуститесь к коменданту, найдёте прапорщика Гаршинского, – он со своими солдатами, тоже ваш. Мандат уже выписан, возьмёте его там же, у коменданта. Звонить мне в любое время дня и ночи. – Протянул руку. – Удачи!
На Кривую Балку Аркадий выехал на грузовике с десятком солдат и прапорщиком – по виду вчерашним гимназистом. Для размещения комиссариата он облюбовал здание ремесленного училища. Попеременно, то кулаком, то сапогом он сотрясал высокую дубовую дверь, еле дождался, пока медлительный сторож завозился с ключами по ту сторону. Сунул ему под нос мандат:
– Теперь это училище и ты, отец, вместе со всеми своими потрохами принадлежишь революции. Есть решение разместить здесь комиссариат.
– Чьё решение?
– Моё! Мандат видел? Веди, показывай хоромы.
В одном из классов, измазав мелом не только руки, но и кончик носа, Аркадий написал на всю доску: «Комиссариат». Склонив голову, полюбовался сделанной работой.
– Прапорщик! Организуйте – снять со стены и прибить у входа в здание.
И завертелось… В комиссариат потянулись люди, – одни просто из любопытства, другие предлагали свои услуги, а большинство – с проблемами, решать которые надо было незамедлительно. Аркадий поначалу растерялся, но вскоре вокруг него собралась команда добровольных помощников, многих из которых он даже не знал, но чувствовал, что на них можно положиться.
Наскоро создали отделы, установили охрану. Вход пришлось сделать по пропускам, ибо на второй день комиссариат осаждали уже толпы. Несмотря на охрану, в коридорах и кабинетах комиссариата гудел народ, высокая худая фигура Аркадия постоянно была стиснута в толпе.
Перебивая друг друга, ему кричали с разных сторон, совали какие-то бумаги, тянули за полы куртки, чтобы обратить на себя внимание. Дни и ночи наполнились настоящей, полноценной жизнью, такой, ради которой только и стоит жить.
Работали без жалованья, на одном энтузиазме, да Аркадию жалованье и не нужно было, – он каждый день благодарил жизнь за то, что наполнилась такой силой и полнотой. А полноты той было – через край.
Три года, проведенные на каторге, фактически за мальчишество и революционную романтику, были для Аркадия большой обидой. Приходили, конечно, и правильные мысли о том, что сидит он за правое дело, за счастье народа. Но счастье это было таким далёким, а обида такой близкой.
И вдруг эта революция – неожиданная, стихийная. Аркадий ждал её после многих лет борьбы, а она – вот! – как подарок. Выпустила на свободу, а годам, проведённым в тюрьме, придала новый смысл, создала Аркадию ореол борца и мученика.
Один маленький комиссариат, заменивший собой многочисленные притёртые друг к другу звенья старой власти, не мог справиться с нахлынувшим потоком дел. Супружеские измены, ссоры между соседями, делёж дров – с любой житейской мелочью обыватели шли к новой власти.
А в это время на загаженных перекрёстках митинговали толпы, непонятно чего требующие и плюющие на новую власть. Вконец обнаглевшие грабители проводили грабежи под видом обысков, от имени комиссариата. Дезертиры громили винные лавки. Аркадий бывал в переделках: то толпа стаскивала его с трибуны, то грабители стреляли в него, то дезертиры, чуть было не забили прикладами, но удача не покидала его – оставался цел и невредим.
Однажды на дальней окраине слободы Аркадия окружила толпа женщин. Из бестолкового бабьего галдежа он не сразу понял, что женщины требуют незамедлительного ареста некоего Ваньки Карася, который «днями не просыхает и учиняет жене смертоубийство».
– Гражданочки, ну где же мне успеть, всех ванек карасей к порядку призвать? – взмолился Аркадий. – Дайте время. Вот установим новую власть, поставим её крепко на ноги, тогда до каждого ваньки доберёмся, чтобы неповадно ему было оскорблять равноправную женщину свободной России.
Толпа не отпускала его, – обступили плотной толпой, возмущённо брызгали слюной.
– Ладно, – нашёлся Аркадий. – Сделаем вот что… – поманил рукой невзрачную бабёнку. – Ну-ка пойди сюда. Пойди-пойди, не бойся. Тебя как зовут?
– Меня-то? Любка я… Головина.
– Лицо твоё мне знакомо.
– Так и мне ваше знакомо. Я вас давно когда-то у Марамоновых видала.
– Вот что, Люба Головина! – Аркадий выдернул из рук сопровождавшего его солдата клочок бумаги, из которой тот собрался скрутить цигарку. – Назначаю тебя моим помощником.
Хлопнул солдата по плечу: «Подставь-ка спину». Слюнявя химический карандаш, исписал бумажный клочок, вручил его Любе.
– Вот тебе мандат, товарищ Головина, теперь ты помощник комиссара, а значит, уполномочена устанавливать на этой окраине свободу и народную власть. Ясно, гражданочки?
И ушёл в сопровождении целой гурьбы служителей комиссариата. Любка осталась растерянно стоять в примолкшей бабьей толпе. Ветер хлестал серым подолом её юбки, змеёй стлал по щеке выбившуюся прядь волос, рвал из рук клочок исписанной корявым почерком обёрточной бумаги.
ГЛАВА 15
Лето 1917 года.
Арина лежала грудью на горячем от солнца подоконнике второго этажа. Внизу вздувались парусами развешенные в полдвора госпитальные простыни и пододеяльники, полоскались на ветру стираные белые халаты с красными крестами на нагрудниках.
Дворник Панкрат, Анюта и шофёр суетились вокруг стоящего у заднего крыльца открытого автомобиля, заваленного цветными коробками, саквояжами, свёртками. Анюта до того нагрузила Панкрата коробками, что бедняге пришлось прижимать их бородой.
– Анюта! – кричала из окна Арина. – Что же ты хочешь всё сразу! Не торопись. Вон с той большой коробкой, осторожно – стекло.
Вошла Ольга, легла грудью на подоконник рядом с Ариной, удивлённо глянула во двор, потом на Арину.
– И что это означает?
– Это означает конец семейной жизни! Всё – устала!
Арина резко оттолкнулась от подоконника, пошла из кабинета в спальню. Ольга ей – вслед.
– Погоди! Ты серьёзно?
– Мы с Николаем всё обсудили.
В спальне Арина деловито стала надевать поверх платья белоснежный госпитальный халат. Ольга от двери удивлённо следила за ней.
– И что он?
