Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Двери орехового гардероба – распахнуты настежь. На стульях, на спинках кровати, на кружевном постельном покрывале, – всюду разбросаны юбки, кофты, жакеты. Взятая вместо Анюты горничная стояла у гардероба, перебирая плечики с платьями. Арина с другого конца комнаты подсказывала ей:
– Не это – правее… Ещё правее… Да, укладывай.
Ольга сидела бочком на стуле, уперев локоть в изогнутую резную спинку. Наматывая на указательный палец выбившуюся из-за уха прядку золотистых волос, наблюдала за Ариной.
– Это бог знает, что такое, – возмущался Николай Евгеньевич. – Оленька, ну поговорите же с ней! На вас последняя надежда. Уму непостижимо, что удумала – ехать с поездом на фронт. Это сколько же вёрст в поезде? Туда, да обратно… А там поезда под обстрел попадают… Оленька, ну что же вы молчите?
Ольга решительно сложила губы, вытянула в струнку прядь волос.
– Хорошо, Николай Евгеньевич, только оставьте нас вдвоём. – Отпущенная на волю прядка волос спиралькой воинственно прыгнула к уху. – И ты, Дарья, погуляй.
Ещё дверь не успела закрыться за Николаем Евгеньевичем и Дарьей, – Арина перешла в контрнаступление, не давая и слова сказать:
– Только давай без уговоров, что решено, то решено. Всё! Слышать ничего не хочу.
– Арин, ну нельзя же так с ходу, не обдумав…
– Оля, слова сейчас бесполезны!
– Нет уж, дай и мне слово сказать. Думаешь, не догадываюсь, почему ты так торопилась на Ривьеру?! Опять бежишь от самой себя?! Сколько можно? – Ольга ходила по комнате, порывисто оборачиваясь к Арине и бросая ей хлёсткие фразы. – От этого поручика ты сбежишь, а от самой себя? Пора уже решиться на что-нибудь. Ты же женщина. Сделай так, чтобы и волки были сыты и овцы…
Арина распахнула во всю ширину синие, застывшие от возмущения глаза. Ольга осеклась, хлопнула себя кончиками пальцев по лбу, будто вспомнила о чём-то.
– Господи, кому я это говорю! Ладно-ладно, не смотри на меня так. Уговариваю тебя, будто сама верю, что смогу уговорить.
Воинственность Ольги внезапно иссякла, она села на стул, подпёрла пальцами висок. В остывшем голосе зазвучали нотки смирения:
– В госпитале кто останется?
– Ты, конечно.
– Бросить тебя я не могу, – едешь ты, еду и я.
– А госпиталь?
– Придётся взвалить всё на Андрусевича. Анюта у нас личность ответственная, властная, с хозяйственными проблемами у него вопросов не будет. – Ольга деловито поднялась, развела руками, мол, сама того хотела, Арина Сергеевна, так что не обессудь. – Пойду Николая Евгеньевича уговаривать.
– Оль, погоди, давай посоветуемся, такие решения с ходу не принимают.
– А ты долго думала, когда своё решение принимала? Или советовалась со мной?
– А Роман Борисович?
– Ах, Роман Борисович! Вот ведь какие мы заботливые! А Николай Евгеньевич? О нём ты думала?.. Ладно, садись и жди. Опять мне твои семейные дела улаживать.
Пошла в марамоновский кабинет. Николай Евгеньевич торопливо поднялся на встречу.
– Ну?..
Ольга подошла, заботливо отряхнула с его плеча какую-то пылинку, тяжело вздохнула:
– Николай Евгеньевич, вы же знаете её, – если вбила себе в голову… – Ольга безнадёжно пожала плечами. – Ну и чувство долга. Вы же знаете, в ней это сильно развито. Но вы не беспокойтесь, я поеду с ней. Под моим присмотром с ней ничего плохого не случится, обещаю вам.
Глава 12
Зима 1917 года.
Два с лишним года прошли на колёсах, Арина со счёта сбилась, сколько было этих поездок на фронт. Порой она уставала от бродячей жизни, и тогда поезд уходил без неё. Но дома что-то не ладилось, – пустой казалась огромная квартира.
Нет, из неё не вынесли мебель, не засохли в гостиной роскошные пальмы, и прислуга всё так же бесшумно скользила по лоснящемуся паркету. Это была другая пустота – та, которая вырывается изнутри тебя, пожирая всё окружающее. Возроди сейчас шумные марамоновские четверги – и те не вернули бы прежний лад в душу Арины.
Не только квартира, но и Николай Евгеньевич казался Арине чужим. Два года разлук не прошли даром. Не было ни ссор, ни размолвок, просто исчезла былая теплота. Оба мирились с этим, как с чем-то неизбежным. Арина бежала в госпиталь, который был теперь для неё домом. Николай Евгеньевич до поздней ночи пропадал на заводе. Снаряды, снаряды, снаряды – это теперь стало главным в его жизни.
Поначалу Марамонов ещё пытался затеять откровенный разговор, но Арина делала вид, что не понимает, о чём речь. Ссылалась на войну, на тяжёлое время и следующим рейсом санитарного поезда снова уезжала за ранеными. Так незаметно и пришли к тому, что стали почти чужими. Только память совместно проведённых лет не давала им полностью отдалиться.
Зимними вечерами, когда Ольга пропадала в купе доктора Кайтанова, – седого сорокалетнего красавца, любимца всего женского персонала, – Арина думала о своей жизни, перебирая её год за годом, месяц за месяцем.
Что не так? И почему?.. Из неосвещённого купе смотрела в лунную ночь: на искристые снежные поля, по которым бежала синяя тень паровозного дыма, на проносящиеся будки обходчиков, на серебристые облака, мелькающие за сплетением ветвей. Напрягая мысли, хмурила брови… Нет сил понять! И вообще, удавалось кому-нибудь постигнуть смысл этой странной, неудержимо ускользающей жизни?
На каком-то ночном полустанке, на котором поезд сделал короткую непредвиденную остановку, прямо за окном вагона росло огромное густо заснеженное дерево. С белой мохнатой ветки безмолвно падал комок снега, чтобы волшебными искрами рассыпаться в серебристом лунном свете. Всё как в той далёкой сказке 1908 года, когда девушка из небогатой семьи, русская провинциальная Золушка, вышла замуж за настоящего принца – красивого, умного, богатого.
Поезд трогался, оставляя позади полюбившееся до слёз дерево. Арина прижималась виском к холодному стеклу, чтобы до последней возможности провожать его тоскливым взглядом… А может сказкам не нужно сбываться? Может, настоящая жизнь бывает тогда, когда эту сказку ещё только ждёшь?
Мелькали полустанки, жизнь утекала под стук вагонных колёс.
Последняя поездка за ранеными получилась самой трудной. На станциях состав задерживали по несколько суток, объясняя тем, что пропускают на фронт эшелоны с боеприпасами, а иногда и вовсе ничего не объясняя, потому что хаос, который начинался на железных дорогах, вразумительно объяснить было нельзя. Арина ругалась с начальниками станций, повышала голос, требовательно стучала ладошкой, выбивая пыль из скопившихся на столах бумаг. Ей отвечали то вежливо, то грубо, то не обращали на неё никакого внимания.
Поезд шёл, собирая на станциях слухи о развале на фронте, о разврате при дворе, о начинающемся в Петрограде голоде. В стране что-то происходило, и чем невероятнее были слухи,
