в эту дрянь? Чистота – лишь иллюзия. Как и отпущение грехов и все прочее из этой проклятой книжонки. Даже такие идиотки, казалось бы, уже должны догадаться.

У меня чуть не отвисает челюсть. Я еще никогда не слышала, чтобы кто-то так отзывался о Безграничных Мудростях, а уж о чистоте! Быстро поднимаю взгляд, возношу короткую молитву Безграничному Отцу о прощении. Прошу, прошу, пожалуйста, не наказывай нас за это, умоляю.

Поворачиваюсь к остальным:

– Наверное, нам лучше помолиться.

– Если тебя так прошибло, – пожимает плечами Адвапа.

Сама она явно не собирается. Как и ее сестра, и Белкалис. Неужели что-то в южных провинциях заставляет людей так отвергать Безграничного Отца?

Я не хочу в этом участвовать. Не хочу участвовать ни в чем, что может привести меня обратно в тот подвал, обратно ко всей той крови, боли…

С облегчением чувствую, как Бритта прижимается ближе.

– Я помолюсь с тобой, Дека, – протягивает она руку.

– Спасибо, – шепчу я, крепко ее сжимая.

Мы молча молимся. Повозка грохочет к окраинам столицы.

* * *

Мы направляемся, как выясняется, к ряду отдельных холмов на самой окраине города, прямо у стены. Наступила ночь, караван повозок с алаки окутывает гнетущий мрак. Несмотря на темноту, я все прекрасно вижу: большую постройку на вершине самого большого холма, крошечные точки окон, гладкие красные стены. В ней есть нечто внушительное, почти зловещее – так задумано. Ее стены, ее узенькие окна должны как не впускать внешний мир, так и удерживать обитателей внутри. Наверняка это и есть Варту-Бера, наш тренировочный лагерь.

При виде его размеров моя челюсть отвисает. Пологие холмы, озеро между ними – Варту-Бера может вместить целую деревню. Да и в целом он напоминает деревушку, большой дом в окружении маленьких. Единственное различие – здесь все построено для войны. Сощурившись, я различаю вдали нечто похожее на песочницу и острые колья, торчащие из недр окружающего все это рва. Даже без вопросов понимаю, что они там для той алаки, которая решится на побег таким путем. Из стен торчат смотровые башенки, все они кишат вооруженными джату. Нашими новыми тюремщиками. Пусть Кейта и остальные твердят, что мы солдаты и у нас есть выбор, но меня не проведешь. За дезертирство карают даже обычных солдат, а нам и до них, как до звезд.

Эта мысль неприятна мне, и я пытаюсь ее отогнать, когда ворота открываются, и мы, проехав мост, начинаем подъем на холм. Наконец мы добираемся до внутреннего двора самого большого дома, где у статуи императора Гизо выстроились в ряд женщины средних лет в оранжевых одеждах. Меня охватывает шок: они все без масок, с непокрытой головой и – что еще тревожней – с чем-то вроде короткой деревянной трости в ножнах на бедре. Отвожу взгляд, от их лиц мне становится не по себе.

Не те ли это женщины, которые будут нас обучать?

Повозки медленно останавливаются. Напряжение нарастает, под кожей бурлит, покалывая, кровь.

– Спешиться! – передается от одного джату к другому приказ. – Выпустить алаки!

В замке щелкает ключ, мы с Бриттой в последний раз переглядываемся.

– Будь сильной, – шепчет она, в темноте лицо ее кажется совсем белым.

– И ты, – шепчу я в ответ.

Мы присоединяемся к толпе собравшихся во дворе девушек. Снаружи все еще тепло, похоже, температура здесь не падает столь стремительно, как на севере. Воздух влажный, он пропитан резким металлическим запахом. Не нужно даже глубоко вдыхать: это кровь, проклятое золото. После проведенных в подвале месяцев я узнаю его даже с малейшего дуновения.

От группы женщин отделяется дородная матрона с внушительным бюстом. Из-за тяжелых бровей и глазок-бусинок она напоминает быка. Опускаю взгляд, не в силах смотреть на ее лицо без маски, и вдруг замечаю маленькую татуировку на тыльной стороне ее руки, в глаза тут же бросается ярко-красный цвет. Из горла вырывается вздох. Илм-куру, красное солнце. Символ храмовых дев, тех незамужних женщин, которым не повезло настолько, что они обречены служить в храмах и других местах поклонения.

Теперь я понимаю, почему все эти женщины непокрыты, почему они все без масок даже в присутствии джату. Это не наши учителя, это их прислуга.

– За мной, неофитки! – гаркает матрона, входя в дом.

Я никогда не слышала слово «неофитки», но понимаю, что она имеет в виду нас. Встаю в вереницу девушек, следую за матроной в огромную арку. На самом большом камне над входом нанесен знак: затмение солнца, лучи которого превратились в зловещие острые клинки. Я хмуро свожу брови. Где я его уже видела?

– Поживее! – ревет матрона и торопит нас вниз по ступенькам в недра дома, в подземную купальню, состоящую из ряда выложенных плиткой ванн.

Возле каждой стоят помощницы в желтом облачении, с тонкими полотенцами и заточенными бритвами. От их вида мое сердце вдвое ускоряет бег.

– Раздеться! – рявкает похожая на быка матрона.

Когда мы все ошеломленно оборачиваемся, она кладет ладонь на рукоять трости на поясе. Мы покорно снимаем одежды, так быстро, чтобы никто не успел ничего заметить. Щеки пылают, взгляд прыгает с пола на потолок, куда угодно, только не на других девушек. И все равно улавливаю краем глаза: тела всех форм и размеров, у кого-то покрыты волосами, у кого-то совсем гладкие, некоторые, как нибари, с ритуальными шрамами и татуировками, нанесенными, когда их кровь еще не стала проклятым золотом.

Меня потрясает то, насколько они все разные. Меня и маму никогда не пускали в женские бани Ирфута, и потому она – единственная, кого я видела обнаженной, такую же темнокожую и фигуристую, как и я.

Вскоре одетой остается лишь одна.

Белкалис.

Она обхватывает себя руками, с вызовом, несмотря на горящие в глазах неуверенность и стыд.

Матрона подходит, поднимает ей подбородок рукоятью палки.

– Слыхала, говорят, что среди вас есть смутьянка, – произносит женщина с сильным акцентом, с раскатистыми «р». – Это, должно быть, ты. Скажи мне, алаки, почему ты отказываешься подчиниться моему приказу?

– Я не желаю раздеваться, – цедит Белкалис сквозь зубы.

– А, скромница, – ухмыляется матрона с издевкой.

– Если угодно.

– Мне угодно, чтобы ты разделась!

Слышу удар – низкий свистящий звук, – и лишь потом вижу, как тяжелая рукоять взрезается в спину Белкалис. Та глухо хрипит, задыхается, рухнув на пол. Из рассеченной кожи струится золотистая кровь. Воздух застревает у меня в горле. Это не просто палка, это рунгу – метательная дубинка. Я видела такую в действии, когда отец упражнялся с ней и многим другим оружием, которое сохранил со времен военной службы. У его рунгу, однако, на утяжеленном конце нет зазубрин, что впиваются в плоть и кровь.

Так вот как нас будут держать в узде.

Матрона опускает ногу на спину Белкалис, сильней вжимает ее в пол. Девушка рычит от боли, но матрона не двигается с места. Просто ухмыляется и смотрит сверху вниз ледяным взглядом.

– Наглая скотина, – фыркает женщина и вырывает рунгу обратно.

Зажимаю руками рот, желудок сжимается – в воздух взлетают капли золотой крови. Вид ее тошнотворен, но то, что под ней, куда хуже. Месиво шрамов, покрывающих спину Белкалис так густо, что зазубрины не сумели пробить их полностью. Теперь я понимаю, почему она так дерзка, почему не отступает, когда ей угрожают властью. Она привыкла, что ее избивают, пускают ей кровь, даже морят голодом. Торчащие ребра, острые позвонки, отстраненное выражение лица – все это рассказывает историю, полную невообразимого ужаса.

Неужели именно так я выглядела в подвале? Отстраненно, покорно судьбе?

Матрона теряет терпение. Она снова поглаживает рунгу.

– Не будешь слушаться, алаки? – издевается она. – Не пойдешь по указанному пути? Тогда, полагаю, придется тебя по нему прогнать.

Матрона вскидывает дубинку, и Белкалис отшатывается.

Движение выходит изломанным, уродливым.

– Нет! – охаю я, не успевая одернуть себя. – Прошу, не бейте!

Матрона поворачивается с ледяным весельем.

– Что это? У смутьянки есть подружка.

Оставив Белкалис, она подходит ко мне. Теперь ее лицо совсем близко – квадратная суровая челюсть, тонкий хищный нос. Под сведенными бровями поблескивают крошечные