Ей нужно ответить Полу.

Его ответные слова материализуются почти мгновенно – в заглавных буквах никакой неопределенности.

ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ.

Неужели он думает, что ее убедят заглавные буквы?

«Знаешь, что…» – начинает она, но потом ее пальцы замирают, и она замечает, что они изогнулись, как у исполнительницы танца хула, вполне отдавая себе отчет в том, что любуется собственными пальцами.

Одна секунда. Две секунды. Три секунды.

Она прислушивается.

Что-то заставило ее остановиться. На краткий миг она воспринимает это как что-то, но в следующую секунду понимает: это что-то – звук.

Потом она вновь слышит этот звук. Такие звуки она издавала сама, идя по извилистым бетонным дорожкам, когда подошвы обуви скользят по гравию. Поскрипывание и шарканье подошв. Возможно, шепот. Звуки раздаются с тропы за забором-сеткой, из обширного темного пространства за их укрытием.

Джоан быстро выключает телефон и прижимает Линкольна к себе. Ей кажется, она всегда тянется к нему, хватает его, прижимает к себе, беспокоясь, что он удаляется от нее – не так далеко, не так громко, не так быстро, – за исключением тех случаев, конечно, когда он хватается за нее, тянет к себе, беспокоясь, что она далеко.

«Мама, на ручки, позалуста», – говорил он, когда еще не умел произносить «ж».

На ручки, позалуста. На ручки, позалуста. На ручки, позалуста.

Джоан всматривается в темноту – теперь уже полную – и за пределами их вольера не видит ничего. Она знает: где-то там бамбуковые заросли, и железнодорожные рельсы, и бетонные дорожки. И надеется, что, может быть, там в поисках укрытия снова бродит женщина с ребенком или кто-нибудь еще, и на этот раз, обещает она Богу, на этот раз она позовет их, чтобы разделить с ними свое укрытие, если они и вправду нуждаются в этом.

Она не видит. Но она слышит.

Шепот, теперь уже безошибочный. Шепчутся мужчины, словно с трудом пробивается какая-то радиостанция.

Они не заперлись в помещении.

– Тише, – говорит она Линкольну, хотя он не производит ни звука. – Плохие дяди.

– Ч?.. – начинает он, но она шикает на него, и он слушается, а она произносит торопливую благодарственную молитву, снова думая, что Бог, возможно, наказывает ее за то, что она ставит жизнь своего ребенка выше жизни другого.

Она снова, не задумываясь, сделала бы то же самое и не испытывала бы сожалений, пусть даже на нее давит чувство вины. По временам она спрашивает себя: а что для нее есть Бог?

Они подходят ближе, думает она, почти наверняка по асфальтовой дорожке, параллельной рельсам. Она слышит шаги, то и дело раздается хруст.

Сумрак однородный, непроницаемый.

Она полагает, их с Линкольном не видно. Она представляет себе фонарь, висящий над навесом помоста, и знает, что один край вольера освещен, но каменистый участок, где прячутся они, кажется ей совершенно темным. Пошевелив пальцами, она с трудом различает их движение.

Правда, телефон. Если они заметили свет от телефона.

– Здесь, – тихо произносит голос, ближе, чем она ожидала, и это самое ужасное слово, какое ей доводилось слышать.

– Там? – переспрашивает другой голос.

– Нет. Вот здесь.

Она по-прежнему их не видит. Но создается ощущение, что они в нескольких футах от забора. Может быть, в двадцати футах от них? Тридцати? Достаточно близко, поэтому слышно каждое сказанное слово, хотя и приходится напрягать слух. Похоже, они стоят на месте, выжидая.

Увидели ли они ее? И может быть, сейчас целятся, глядя на нее?

Ее щеки едва касается тяжелыми крылышками мотылек. Над головой скрипит ветка. Волосы попали ей в рот, но она не отводит их.

– Ничего не вижу, – говорит один из них.

– Тише.

Она опускает глаза на телефон, который засунула под ногу, пусть даже она и не видит его в темноте. Она уверена, что они заметили подсветку экрана, и не сомневается, что продолжат поиски, пока не найдут. Это целиком и полностью ее промах. Она понимала, что рискует, но не оценила степень этого риска.

Цена ее ошибки чересчур высока.

– Мамочка, – шепчет Линкольн прямо ей в ухо.

Она не может понять, так ли громко он говорит, как ей кажется.

Иногда они чмокают друг друга в ухо как можно громче. Линкольн говорит: «Сейчас я сделаю тебе чмок» – и звонко целует ее в ушную раковину. Этот сладкий поцелуй и его легкое влажное дыхание, как сейчас, словно переливаются из него и впитываются ее кожей, а потом исчезают в воздухе.

– Исчезни, – шепчет она так тихо, что не знает, услышал ли он ее.

Но вероятно, услышал, потому что он опускает голову ей на плечо.

До нее доходит, что она каким-то образом успела подняться на колени, упираясь одной ногой в землю, приготовившись вскочить и бежать. Ей хочется побежать. Но ничего нельзя разглядеть, а если бы и разглядела, она не знает, куда бежать. Они услышат ее. Ей придется перелезть через ограду с сыном на руках, а ограда хорошо освещена.

Ей следует сидеть на месте.

Она не знает, выдержит ли. Не знает, сможет ли допустить, чтобы они приблизились к ней.

– Уверен? – спрашивает голос.

Она полагает, это те же два человека, которые проходили через корпус приматов, но не уверена до конца. Она больше не различает их голоса. Оба говорят приглушенно.

– Там кто-то есть, – произносит другой голос.

– Прячутся, да?

Другой голос не отвечает. Какое-то время слышен только шум ветра, шуршащих листьев и отдаленное уханье. Она не шевелится, лишь гладит Линкольна по голове.

У забора что-то звякает. Наверное, задели ногой или рукой за сетку или один из них оступился. Ей кажется, она различает в темноте силуэты голов и плеч – плоские и невыразительные, как у бумажных кукол.

– «Ты пропал, но теперь нашелся, – нараспев произносит голос, хотя человек не совсем поет, а фальшиво выпевает слова. – За тобой гнались, вышвыривали, изгоняли, но теперь ты мой».

Голос продолжает. Громче. Она представляет себе, что человек улыбается, и ждет, когда он начнет отбивать ритм.

– «Ты шел впереди, но знал, что я пойду следом. У тебя голая шея, но опусти голову. У меня твой ошейник».

Теперь голос звучит громко, и она хорошо слышит его. Она думает, это тот тихий парень. Его голос тоньше, выше по тону. Для человека, считающего себя экспертом в погоне, он совсем не старается остаться незамеченным.

Или, может быть, он просто настолько в себе уверен.

– «У меня твой ошейник», – повторяет он, проводя рукой – о нет, чем-то металлическим – по забору из сетки, производя почти музыкальный звук.