Несколько секунд Ньюсам не двигается с места. Он смотрит на меня, я смотрю на него. Наконец он моргает и подносит руку к голове, чтобы заправить волосы за ухо. Он отодвигается от меня, качая головой.

— Очень хорошо, — выдавливает он. — Чудесное выступление. Ай да молодец. Вы фиксировали эти страшилки? — обращается он к белым халатам, стоящим возле мониторов. — Что говорят приборы?

Поворачиваю голову. Один из белых халатов держит распечатку в руке.

— Красивая линия, ровная и непрерывная. — Он взволнованно смотрит на своего босса. — Он говорит правду.

— А где Мия? — спрашивает Марион. — Разве Мии нет на рисунке?

Поднимаю на нее глаза. Она все еще строчит, поглядывая на Мию, точно на зверюшку в зоопарке.

Я изо всех сил пытаюсь не показать этого, но внутри у меня все бурлит. Мия видит то же, что видела Вэл. Рехнуться можно. Будь Адам здесь, он бы сразу разобрался, что к чему. Тут все непросто. Нет, это поразительно. Поразительно.

Мия замирает с мелком в руке. Видно, что она колеблется: с одной стороны, ей неприятно присутствие Марион, ей не хочется реагировать на ее вопросы; с другой — она только что открыла для себя рисование и хочет рисовать дальше.

— Не останавливайся, — говорю. — На твоем рисунке кое-кого нет, верно? Без тебя мы не семья. Нарисуй себя. Нарисуй Мию.

Она смотрит на мелки, и ее ручка надолго зависает над футляром. Затем она оглядывается на меня, безмолвно моля о помощи.

— Не знаешь, какой выбрать цвет? — мягко спрашиваю я.

Она качает головой.

— Просто выбери любой. Выбери самый симпатичный цвет. — Я достаю желтый мелок. — Как тебе вот этот? Желтый, как солнечный свет. Как твои волосы. — Вручаю ей мелок и ерошу ее золотистую шевелюру.

Марион неодобрительно цокает языком.

— Не надо ее направлять, — говорит она.

Злобно смотрю на нее:

— Я не направляю, а помогаю.

Мия рисует желтую картофелину рядом с первыми двумя.

— Что еще, Мия? — пристает Марион.

Мия кладет мелок, поднимает рисунок и отдает его мне. Я обнимаю ее и целую в щечку.

— Очень красиво. Давай повесим его на стену в комнате?

— Если вы не возражаете, я сниму копию.

Не успеваю я ответить, Марион выхватывает у меня рисунок и выбегает за дверь. Мия плачет, и я не обвиняю ее — я сама поражаюсь наглости этой назойливой дряни. Кто, ну кто так хватает детский рисунок и убегает с ним как угорелый!

Поворот ключа в замке напоминает мне, что никакая это не переговорная комната. Просто еще одна камера. У меня засосало под ложечкой, к горлу подкатила тошнота. Я не вынесу еще одной ночи в этом месте. Оно убьет меня. Мы с Мией должны выбраться отсюда.

— Ей тоже понравился твой рисунок, — объясняю Мии, пытаясь загладить грубость Марион. — Это здорово, правда? Хочешь нарисовать еще один, пока мы ждем ее?

Но Мия устала. Она протягивает мне мелок.

— Мама, теперь ты, — говорит она.

Она поднимает куклу и сворачивается клубком на диване. Я провожу рукой по ее волосам, она закрывает глаза и кладет большой палец в рот. Вскоре ей надо будет рисовать и еще кое-кого — братишку или сестренку.

— Мия, Мия, солнце-Мия, что же в будущем нас ждет? — Негромко говорю я, и получается подобие песенки. Чем-то похоже на «Мэри, Мэри»: «Мэри, Мэри, у нее все не так как у людей: в цветнике ее не розы, а ракушки из морей. А в саду колокола из литого серебра. И скажите, где еще видели вы сад, чтоб красавицы на грядках вырастали в ряд?»[2]

Постепенно ее дыхание становится более глубоким и ровным. Она не спит, но вот-вот уснет.

«Мама, теперь ты».

Я все еще сжимаю в ладони черный мелок, который мне дала Мия. Медленно, почти мучительно, я беру с журнального столика новый листок бумаги. Долго смотрю на него. Мне непривычно и странно видеть такую белизну. Целых два года в моей жизни не было ни минуты для того, чтобы порисовать. Только выживание. И вот теперь я даже не знаю, с чего начать.

Не раздумывая, начинаю делать набросок: изгиб спины, мягкий ореол волос, профиль лица. Все вокруг точно перестает существовать. Часть меня, можно сказать, умерла на два года, но сейчас воскресает. Несколько линий — и вот она, моя девочка. Моя дочь. Ее первый портрет. Боже мой, как я скучала по этому.

Откладываю портрет в сторону, беру новый листок и начинаю просто водить по нему мелком. Пытаясь не подключать голову, позволяю руке делать то, что она хочет, экспериментирую с линией и формой, штриховкой, светом и тьмой. Рисую абстракцию.

Мия садится и смотрит на мой рисунок.

— Штоито? — спрашивает она.

Я смотрю на то, что нарисовала, и в груди все сжимается.

Никакие это не случайные формы и линии. Моя «абстракция» — это пейзаж, игра света и тени в кронах деревьев и перелесков. А на переднем плане — темные каменные плиты.

— Штоито, мама? — повторяет Мия.

— Ничего, просто узоры, — отвечаю, но на самом деле это не просто узоры, а нечто большее.

Намного большее. Это место я уже видела.

То самое место, где происходило действие моего кошмара.

Место, где я теряю Мию.

— Я же говорю, устал. Вы сказали, что я смогу увидеть Сару. Я хочу видеть ее.

Ньюсам смотрит на Савла. Зуб даю, он хочет, чтобы Савл сказал «нет», но Савл поднимается на ноги.

— Да, — говорит он. — Я думаю, это может помочь.

— Вы уверены, Савл? — вмешивается врач. — Он еще о многом нам не сказал. Мне кажется, надо провести несколько дополнительных сеансов, причем немедленно.

— Ньюсам, мы же договорились. Адам сдержал свое обещание. Развяжите его. Я отведу тебя к ней, — говорит он.

— Сейчас?

Внезапно мне делается не по себе. А если я не узнаю ее? Если облажаюсь? А если она не хочет видеть меня?

Он улыбается:

— Да, Адам, сейчас. Идти можешь?

Отталкиваюсь руками от подлокотников и пытаюсь подняться. Встав на ноги, я понимаю, что не чувствую их. Начинаю падать.

Савл ловит меня и не дает упасть. Я рад, что он поймал меня, но в такой близости от него начинаю нервничать. Когда он ставит меня на ноги и наши взгляды встречаются, мучительность его смерти захлестывает меня еще сильнее, она настолько жестока, что я начинаю задыхаться и складываюсь пополам, как перочинный ножик.

— Привезите кресло, — обращается он к одному из белых халатов.