– Вчера из Пицунды прилетел Хрущ, – сказал отец, допивая чай. – Весь день его песочили в Кремле. До чего страну довёл, самодур проклятый! Брат о нём правильно сказал: «Иванушка-дурачок, возомнивший себя русским царём».

– Дурачок не дурачок, а интеллигенция при нём немного вздохнула, – заметила я.

– О народе нужно думать, а не об интеллигенции, – отрезал отец.

– Вот тебе и раз! – сказала я. – Интеллигенция, по-твоему, не народ?

– Интеллигенция, мать моя, страшнее раскола, как сказал один священник, – ошарашил он меня.

Я часто задавала себе вопрос, почему мой дядя, зная, насколько опасен Хрущев, вовлек нас с отцом в заговор.

И только позднее поняла, что борьба за власть – это игра ва-банк, когда на карту ставится даже жизнь близких.

В период заговора, помимо основных участников, ныне известных истории, не последнюю роль играл Михаил Суслов – «серый кардинал», как его называли за глаза. Был он предельно выдержанным, исполнительным, трудолюбивым и в быту крайне скромным человеком. Над ним часто подшучивали члены Политбюро. Как-то Леонид Ильич сказал:

– Когда я смотрю в тусклые бесцветные глаза Миши Суслова, на его пепельные губы, я думаю, любил ли кто-нибудь этого человека? Я не могу себе представить женщину, которая согласилась бы его поцеловать.

Обычно очень закрытый и сдержанный, он позволял себе иногда расслабиться и поговорить о своих детях, какие они послушные, воспитанные, а, главное, скромные.

Мой дядюшка, для которого эта тема была болезненной, как-то не выдержал и спросил:

– Ты на что это, Миша, намекаешь? Не на моих ли балбесов? – Поняв, что совершил бестактность по отношению к генеральному секретарю, Суслов стал оправдываться, что не был так загружен и воспитывал детей сам. Это прозвучало неубедительно, и всем стало неловко. Дмитрий Полянский, у которого с детьми было тоже не совсем благополучно, заметил, что все дети сволочи и ничего с этим не поделаешь.

Михаил Андреевич не был лишен сентиментальности. Как-то, приехав в Ставрополье, где много лет тому назад был первым секретарём, он первым делом поехал на свою старую квартиру. Вспомнив детство, сопровождавшая его дочь расплакалась. На глаза Михаила Андреевича тоже навернулись слёзы.

В Политбюро он был одним из тех, кто не злоупотреблял своей властью. Когда его дочь вышла замуж, он не стал молодым «пробивать» квартиру, а поселил их у себя. Все свои гонорары за публикации Суслов отдавал в партийную кассу.

Среди людей, окружавших отца в период заговора, помню теперь уже историческую личность – Николая Григорьевича Игнатова. Он был не только участником «дворцового переворота», но и одним из его инициаторов. Бывший член Президиума ЦК КПСС, он поддержал Никиту Хрущёва в 1957 году, когда того хотели убрать из Политбюро. Чем-то впоследствии ему не угодив, он был смещен с должности и ходил в обиженных.

В период заговора Николай Григорьевич очень подружился с моим отцом. Мы часто с ним встречались, и я с интересом слушала его рассказы о партизанском движении на Орловщине, которое он возглавлял во время войны.

У Игнатова было три ордена Ленина. Помню, отец приставал к нему:

– Коля, ну зачем тебе три? Отдай мне один.

– Свои надо иметь! – лаконично отвечал Игнатов.

Обычно он приглашал нас на дачу, где ждал накрытый стол. Я часто ловила на себе недоуменные взгляды окружающих – моя одежда: чёрный свитер, белая блузка, серая прямая без фантазии юбка, выделялась на фоне ярких, дорогих нарядов подруг и дочерей высокопоставленных. Отец, ловя любопытные взгляды, спешил внести ясность: «Моя дочь». Тут уж мой чёрно-белый колор удостаивался особого внимания. Подумать только! Племянница Брежнева и так скромно одета! Оригинальничает.

Запомнился один вечер. Приехали мы на дачу поздно. Сидевшие за столом уже прошлись «по первой». Рядом с Игнатовым приютились две девицы, обе замечательной красоты – одна блондинка, другая брюнетка. Брюнетка, смуглая, с тонкими породистыми запястьями, зеленоглазая и с изумрудами в ушах, была удивительно похожа на змею. На ней было прелестное платьице белого цвета, явно не из местного ателье. Я, по своей дурной привычке, начала её в упор разглядывать. Она мне мило улыбалась.

– Что, хороша? – спросил меня через стол Игнатов. – Видишь, что деньги и власть делают? Знаешь, как в народе говорят? Будут бумажки, будут и милашки.

Меня, признаться, от такого цинизма покоробило.

– Если нравится, выпей за её здоровье, – не унимался Игнатов и налил мне коньяка.

– Я не гусар, – отодвигая рюмку, сказала я, – за баб не пью.

Игнатов стал настаивать, под парами его несло. Отец, чтобы отвязаться, попросил меня пригубить коньяк. Но я никогда ничего спиртного не пила, делать исключение ради какого-то Игнатова не собиралась и пить за его наложницу считала унизительным.

Как многие трезвенники, я получала удовольствие, наблюдая подобные компании. Видела, как неожиданно проявлялись характеры «под газом»: спокойные становились, как правило, буйными, активными и даже агрессивными, выплескивая всё, что накопилось на душе; активные, наоборот, найдя скромный уголок, шли отсыпаться. Не однажды приходилось рассаживать по машинам с помощью шоферов пьяную, орущую, смеющуюся братию; усмирять, когда рвались в «степи, на простор, к цыганам» или к какой-нибудь кремлёвской буфетчице, у которой всегда было, что выпить и закусить, и которая под эти ночные визиты выпрашивала у партийных боссов квартиры для племянниц или тёплое место для зятя. Сколько раз я говорила отцу, что эти говорливые и ласковые Марь-Иванны «стучат» на него в органы. Когда в суровые времена отец попал в лапы Андропова, ему припомнили вечеринки с саунами и девочками, а заодно и ночные визиты к буфетчицам.

В тот вечер Игнатов не в меру веселился и танцевал со своими красавицами, которых называл «чёрный и белый ангелы». Пригласил Игнатов и меня пройтись в туре вальса, но я сказала, что не танцую с пьяными мужчинами, чем развеселила его до слёз.

– Яша, ну и дочка у тебя строптивая! – сказал он. – Отказывается танцевать с членом Политбюро! Я сейчас свистну, и все красавицы Москвы ко мне приползут.

– А осилите? – спросила я тихо, чтобы, не дай Бог, не услышал отец, не выносивший никакого цинизма.

Игнатов засмеялся ещё громче, но вдруг побледнел, покачнулся и стал медленно оседать на пол. Отец подскочил, едва успев его подхватить.

Николая Григорьевича уложили на диван, дали воды. Рядом суетилась «изумрудная» девица.

Когда мы возвращались с дачи, я сказала отцу, что Игнатов, по всей видимости, серьёзно болен. Он махнул рукой:

– Валерьяновки напьётся, к утру очухается.

Николай Григорьевич умер через два года, в октябре 1966-го. Страну поставили в известность – и всё. Особых почестей не припомню…

«Дворцовый переворот» 1964 года представляет большой интерес для истории. Анализ событий тех дней –