Он говорит о том, что 4-я партия еще не выехала на полевые работы — отсиживается в Керби, — что Ванюшка Герасимов едет вместе с Жеребцовым и что работяги у них хуже наших, воруют все. Упомянул о технике Кустолайнене, после двух поездок в Дуки его откомандировали в Николаевск-на-Амуре за посудой. «Это деталь», — вспоминаю я его поговорку и улыбаюсь.

— И ничего нет смешного, просто жаль, — говорит Маша. — Он такой еще мальчишечка.

— Ну, тебе всех жаль. Сохатого привезли — жаль. Жаль нежного животного, а сама уписывала мясо, только за ушами трещало. Жаль Петюшку Кустолайнена. А чего его жалеть? Он делает славное дело, — говорит Неокесарийский.

— Фу ты какой, уж и сказать нельзя, — обижается Маша.

Забулис привез письма. Особенно много досталось Походилову — целая пачка. Одно он получил из Комсомольска от знакомой девушки из 5-й партии. Довольно неприятная произошла с ней история. Ее проиграли в карты. Дело обстояло так. Играли двое, ставкой была она. Кто проиграет, тот обязан доставить ее выигравшему.

«Я в кошмарном положении сейчас, вот уже несколько дней не сплю. Сказала одному из сотрудников (все в поле), что в палатке только я одна, и он согласился ночевать у меня. Но ему пригрозили ножом, если только он не уберется. Он не испугался, и теперь я в относительной безопасности, но что будет завтра, не знаю. Гриша, как тяжело мне! Это такой кошмар, что я думаю — сойду с ума. Только представить, только представить…»

Ужин был великолепен. На столе стояли кружка с солью и котел с мясом. Ели, смакуя каждый кусочек, и в эти минуты более вкусной еды для нас не было во всем свете. Только отужинали и задымили цигарками (к слову, махорка на исходе), как внизу показался бат. На нем ехали Володя Егоров, Картус и Сараф. Они направлялись к К. В. Темнело быстро и прочно. Забулис выстрелил из ружья, с бата ответили, но добраться до нас они так и не успели — заночевали в трехстах метрах ниже.

Сначала бледные, а потом яркие, звезды усыпали темный купол неба, они тихо мерцали, и с земли казалось — они подмигивали друг другу, может быть, подсмеивались над тем, что бат скорее вернулся к нам, чем самолет.

Наступала ночь, холодная и черная.

Снился сон. Когда о чем-либо настойчиво думаешь, то обязательно приснится.

31 августа. Снился сон. Прилетел самолет и привез ситный, белый ситный с маком и изюмом. Я взял большую буханку и стал выковыривать изюмины. Потом спросил летчика: «А где же письма?» Он спросил мою фамилию и протянул пачку писем, я потянулся к ним и… свалился на пол. Сонный, не понял в чем дело, рванулся вверх, но сшитое в мешок одеяло спутало меня, и я снова упал. Тут только понял, где я. Было темно.

Днем на трассу пришел Сараф. Он студент, практика подходит к концу, а он до сих пор еще не приступил к работе. Удивился он, увидав меня, «похудел», — сказал. Не мудрено, похудеешь на таких харчах. Да и он не блестяще выглядит. Его осунувшееся лицо обрамляет черная бородка. Все, у кого растет на лице волос, отпускают усы, бороды, баки. Забавно получается.

На просеке чуть-чуть не произошло несчастье. Валили большое, в три обхвата, дерево. Ник. Александрович стоял невдалеке. Дерево сгнило внизу, и когда его стали валить, оно упало на просеку. Ник. Александрович прыгнул в сторону, но споткнулся, упал и, прикрыв голову руками, замер. Дерево упало ему на ноги. Рабочие вскрикнули. Но Ник. Александрович уже поднимался и раздирал ветви, просовывая лицо. Он отделался только испугом, — ноги по счастливой случайности попали в яму, и ни один сучок не продырявил их. Я не видал его лица, но рубщики говорят, что он был белее мела. Ну, конечно, когда оправился, Ник. Александрович накричал на рубщиков. «Такие рабочие — ноль, ноль рабочие! Такие рабочие мне не нужны!»

На каждом метре завалы. Лес настолько захламлен и густ, что дальше семи метров не видно, что там впереди.

Придерживаясь плана 1934 года, шли вперед и неожиданно наткнулись на вторую террасу, высотою в восемь метров. Эта неожиданность заставила задуматься, но следующая повергла в совершенное изумление. Если продолжать трассу под тем же углом, то через несколько сот метров мы непременно врезались бы в Амгунь. Ник. Александрович решил дальше не идти, обдумать с инженерами создавшееся положение дома.

Тропа хорошо утоптана, но Ник. Александрович все чаще спотыкается и наконец предлагает отдохнуть. Мы сели, закурили.

— Старость наступает, старость. Вот уже и видеть плохо стал. Нельзя мне больше ездить, нельзя, — говорит он.

Грустно слышать такие слова. Никто не избежит такой участи, если доживет до его лет. И все же им можно гордиться: пройти по тайге пятнадцать километров почти без отдыха (до места работы от лагеря шесть с половиной километров, да километра два топтания по трассе) в пятьдесят пять лет не каждый сможет.

— Да, придется мне сесть в какую-нибудь тухлую контору и корпеть там над синьками, — скучно продолжает Ник. Александрович.

Я молчу. Что я могу ему сказать, он лучше меня знает, что ему нужно, приходится только сочувствующе кивать ему головой.

В лагере ожидали нас. Все уже давно пришли и с нетерпением поглядывали на стол. Увидал я гостей. Студент Картус по-прежнему был толст, короток и рыж. Егоров Володя спокоен и чуточку надменен. Что ни фраза, то, видимо, его любимая реплика: «Что вы, дети? Неужели не можете этого даже понять?» — и пожимает плечами.

Сегодня вечер теплый и тихий. Таким вечером только бы наслаждаться, сидя на берегу Амгуни и глядя на ее черные с синим отливом волны, но это невозможно. Появился мокрец. Мокрец — маленькая, с булавочную головку, мушка; она забирается куда угодно, спастись от нее почти невозможно. Укус сильнее комариного, и после него долго держится зуд. Кое-как ужинаем и разбегаемся по палаткам. Но мокрец и там свирепствует до поздней ночи, пока не похолодает.

Инженеры решили дальше магистральным ходом не идти, задать другой угол и отойти от Амгуни на сто метров.

1 сентября. Как решили, так и сделали.