передвигал ноги. Немногим лучше его были и мы с Лемановым. Тут причина и багульник, и пища. Нельзя же назвать нормальной едой лепешку. Да-да, утром стакан чая и лепешка, вот и вся еда. Такая же лепешка ожидает нас и вечером. Рабочие начинают отлынивать от работы, у всех один мотив — «ослабли». Но ведь и мы ослабли, а работаем, а Николаю Александровичу уже пятьдесят пять лет, и ничего, правда, спотыкается, ослабел, но не говорит — «ослаб».

В разговоре путь кажется менее длинным. Я рассказываю кое-что из своей жизни. Это отвлекает от дум о сегодняшнем дне. Все же возмущает отношений руководства экспедиции к нам. Летчики безусловно сообщили о нашем положении, но руководители не спешат нам помочь. Еще два-три дня — и всё, у нас останется только одна вода. Амгуньская вода.

За «ужином» шутили, смеялись. Маша набрала грибов, и из них сделали суп. Он был черный, совершенно безвкусный, но все же это был грибной суп.

— Вы внушите себе, что суп прекрасен, он с мясом, солью, что вы никогда такого супа не ели раньше, — говорит Мозгалевский.

— И верно, Николай Александрович, такого супа никогда не ел раньше, — глотая, как касторку, говорит Неокесарийский.

— Ну вот, значит, вы себе уже внушили…

— Да и без внушения ясно…

— …Что суп прекрасен, — продолжает Николай Александрович, — это факт, но каковы будут его последствия, не знаю.

— За последствия отвечаю, ничего не будет, — говорит Маша.

— Если от меня ничего не будет, в смысле не останется, то это плохо, — смеется Николай Александрович.

А самолета все нет и нет.

— Где же ты, пытычка, где же ты, пывычика? — протягивая руки на восток, взывает Неокесарийский.

Ответа нет.

29 августа. Ну, как будто все утряслось с трассой. Сегодня с утра и до вечера работал подлинным изыскателем-путейцем. Идем обратно к Темге, — это увязка с магистралью 1934 года. Все бы ничего, но мошка съедает. Пока я выписывал данные на угловой столб, она налипла на лицо, влезла в уши, забралась под ворот рубахи и всюду гложет. И все же быстро в работе летит время. Все забываешь, даже то, что с утра, кроме лепешки, ничего не попало в живот, что шея и лоб разодраны от укусов до крови, даже и то, что самолета нет вот уже седьмые сутки.

Шли домой вдвоем с Николаем Александровичем. Шли молча, каждый думая о своем. Шли медленно; и опять спотыкался Николай Александрович, но спотыкался чаще, чем вчера. Думал я о нашем отряде, и странным мне казалось все, — будто нарочно нас сюда забросили, чтобы поиздеваться над нами. Но для чего? Чтобы сорвать работу?

— Какое безобразие, какое безобразие! — слышу я голос Николая Александровича, — Семь дней нет, никого нет.

Он тоже думает об этом, Да и о чем же думать начальнику отряда, когда рабочие начинают не в шутку ворчать?!

В лагере нас ожидала радость. Охотники убили сохатого и привезли нам четыре пуда мяса. Когда нет соли, вкуснее жареное, чем вареное, мясо, — забываешь о соли, видя дымящиеся, подрумяненные кусочки. Они были маленькие и крепкие — пережарили. Грызли их, только слышался хруст за столом. Немного спустя, когда первый голод был утолен, Николай Александрович опять начал шутить:

— Вот такие кусочки мне очень нравятся. Их можно насыпать в карман и идти на работу. Особенно удобны они пикетажисту: отбил пикет — съел кусочек. Сколько съел, столько и пикетов отбил. Никогда не собьешься. Учтите, Сережа.

— Учту, — отвечаю я.

Исчезает разлад между сотрудниками. Работа объединяет, и только один Прищепчик высокомерно поглядывает на всех. Геологи — Маша и Неокесарийский — пока ничего не делают: трассы еще нет, — и в целях улучшения питания наловили сегодня рыбы общим весом… в двести граммов. Как Маша ни старалась угостить Николая Александровича, он так и не принял «ее рыбки», мала да и страшновата с виду.

— Нет уж, Маша, благодарю судьбу за грибы, но от рыбки увольте.

В палатке при свечном освещении долго за полночь разбирал он материалы прошлых изысканий, разводил руками, возмущался.

30 августа. Прекрасный солнечный день. Небо без единого облака, кажется свежеумытым. Ни ветерка, ни тучки. Тихо. Выходной день. Я решил никуда не ходить и впервые за много дней отдохнуть по-настоящему. Сходил на Амгунь, выбрал хороший галечный бережок, вымылся и переоделся во все чистое. Маша рано утром ушла за ягодами, Неокесарийский отправился на рыбалку, Походилов — в поле, отыскивать истинный меридиан, остальные разбрелись кто-куда Ник. Александрович разложил на земле всю свою канцелярию, сушит.

К пяти часам вечера на перекате появился бат. Приехали эвенки-охотники. Привезли убитого сохатого. Отрубленная красивая голова с потускневшими глазами лежала поверх груды мяса. От них мы узнали, что в двадцати километрах находится колхозная рыбалка с тремя чумами и что там есть соль. Слово «соль» с некоторых пор стало приобретать магическую силу. Нисколько не задумываясь о трудностях, Неокесарийский и Маша вызвались туда сходить по таежной тропе, — два дня туда, два дня обратно, вот и все. Ник. Александрович подумал и согласился. Но только успели принять мясо, как снизу показался бат. Все выбежали на берег, каждый старался первым узнать: кто едет? Бат был еще далеко, и можно было видеть только четыре фигуры. Ник. Александрович достал бинокль. Ехали Забулис, Колодкин, Молоков и Миша-эвенк. Крик неподдельной радости вырвался у всех, словно из одной груди. Ведь Забулис ездил за солью, значит, соль есть? Маша обезумела от восторга и, как десятилетняя девчонка, носилась по берегу. Бат приближался, теперь уже можно было различить лица и невооруженным глазом. Маша совершенно обезумела: хохотала, выкрикивала какие-то слова и носилась, носилась но берегу, не находя себе места, до тех пор, пока кто-то не одернул ее.

— Ну и что? Я очень рада и не скрываю свою радость, — ответила она и опять засмеялась.

Появилась соль — семьдесят килограммов. Привез еще Забулис мясные консервы, немного риса, немного сахара. Радость была на всех лицах. Кончились бессольные дни — наступили праздники. Забулис сидит в палатке и рассказывает. Тощий вообще, он еще больше осунулся, и теперь на лице только облупленный от солнца нос.