деревьями. Ветер хлопает им, рвет, и он как бы тянется навстречу ожидаемым самолетам.

У палатки сидит инженер Походилов. Накануне Прищепчик сказал мне: «Ни от меня, ни от Походилова помощи не ждите!» Это за то, что я потребовал от него обещанную людям водку, — они спасли его чемодан: десятки раз ныряли у завала. Мне непонятно, при чем тут Походилов. Он кроткий, не гордый, слегка простоватый, нескрытный человек, полная противоположность Прищепчику.

— Гриша, скажи, чем я обидел тебя? — спросил я его.

Он, видимо, не ожидал подобного вопроса и растерянно мигнул. У него характерная особенность: на правой части лица бровь и ресницы, в отличие от левой, белые. Так и хочется сказать: «Отряхни с них муку».

— Я на тебя нисколько не обижаюсь, Сережа.

— Но Прищепчик сказал, чтобы я от тебя не ждал помощи.

— Это он придумал.

Мы с ним говорим о Прищепчике. Неприятный он человек.

— Да, он мне и самому не нравится, он всех опорочивает, — говорит Походилов.

Как важно вовремя выяснить отношения!

К обеду небо прояснилось. Далеко вверху Амгуни показались два бата. Через несколько минут они пристали к нашему берегу. Приехал Воротилин — начальник гидрометрического отряда. Он едет в соседнюю партию. На словах передает распоряжение К. В. «Ороев (радист) потерпел аварию, вышлите бат с проводником, так как проводник Ороева отказался дальше ехать». Одновременно с этим распоряжением он передал письмо Мозгалевскому. Примерное содержание его: «Рвусь вверх до стойбища Могды. Продержитесь до 1 сентября. По прибытии в Могды немедленно вышлю продукты. Соснина пошлите в Дуки к завбазой Жеребцову». Из отряда Воротилина остался у нас охотник. С ним произошел забавный случай. В лагерь Воротилина пришел медведь. Собака, увидя его, поджала хвост и поползла на брюхе, задние лапы у нее от страха отнялись. Воротилин закричал охотнику, чтобы тот стрелял, но охотник сам был настолько напуган, что залез в палатку и забился в угол. Когда медведь ушел, он вылез и важно заявил: «Моя охота один ходи не могу».

Вечереет. Небо слегка подкрашено синькой, и от этого Амгунь темнеет. Флаг бессильно свисает на шесте. Тихо. Самолета нет. Как плохо без соли, без мяса, на одних лепешках.

26 августа. После завтрака принялись за поверку инструментов. Замелькали вешки, раскорячились треноги. Я прошел первый раз в жизни с мерной лентой. Отмерил старшему технику Леманову сто метров, чтобы он мог проверить нивелир. Потом отмерил сто метров Прищепчику для проверки теодолита.

— Принесите пикетажную книжку, я вам объясню, как надо вести пикетаж.

Я сбегал. Принес. Он стал объяснять.

— Ну как, ясно?

— Ясно.

— Вы говорите правду, может, ни черта не поняли, может, я плохо объясняю! — раздраженно сказал он.

— Нет, почему же, все ясно.

Что с ним, откуда такая благосклонность?

— Это я делаю для пользы дела.

Ах вот оно что!

Я уже с нетерпением поглядываю на Мозгалевского, — поскорее бы приступить к работе, и он, словно чувствуя мое нетерпение, предлагает мне пройти с проводником, отыскать тропу на Темгу. Там начало нашего участка. Но проводника нет, ушел на охоту, и я вызываюсь пойти один, вскидываю на плечо ружье, беру буссоль и отправляюсь на север от нашего лагеря.

Сквозь верхушки берез мне видны очертания вершин гор, я иду к ним. Тропа долго не попадается, приходится перелезать лесоповал, раздирать руками сцепление ветвей, путаться ногами в густой, высокой траве. Только у подножия горы мне посчастливилось выйти на тропу. Ближайший пикет показал, что я нахожусь от Темги в шести километрах. Я решил туда сходить, чтобы окончательно убедиться, что я на той самой нужной тропе.

Мимо меня бесшумно, как тень, мелькнул кобчик; то там, то здесь из-под ног вылетали маленькие птички и садились тут же, нисколько не боясь меня. Тропа шла у подножия гор. Иногда обходила особенно густо заросшее место, потом снова припадала к подножию. Несмотря на солнечный день, тайга была мрачна. Редко-редко где проскользнет луч, но если уж проскользнул, то какими красивыми тогда становятся листва, деревья и просвечивающее небо.

Пока не думаешь о страхе, не страшно, но стоит только представить медвежью морду, выглядывающую из кустов, как по спине бежит холодок. Особенно неприятно становится, когда тропа неожиданно исчезает. Вот была, и сейчас уже нет. Напрасно ищет ее взгляд, — видимо, заросла, и искать ее нужно не тут, а дальше. То насвистывая, то напевая, то декламируя, я шел по тропе и незаметно достиг начала ее, у реки Темги. Глухой ее рокот был слышен уже за полкилометра. Темга, как и все речонки этого края, была неглубокая, но дьявольски быстрая и каменистая. Все ее дно покрыто выступающими поверх воды большими валунами. Вода с силой бросается на них, вздымается и, обегая, обдает брызгами. Я спустился к берегу и направился к устью. До него было недалеко. Но пройти было невозможно из-за тальниковых зарослей. Тогда я повернул обратно к тропе и пошел береговыми кустарниками. Из травы с сильным шумом поднялся рябчик и сел невдалеке от меня, забавно посматривая на мои манипуляции с ружьем. Выстрел, и он падает вниз.

Вышел на какую-то тропу. И по бокам и впереди березовый лес. Роща. Все дерева́ в белом, как в ночных рубахах. Некоторые березы согнуты наподобие арок, достают верхушками землю. Их согнул своей тяжестью зимний снег, — и не разогнулись. На одной из таких арок сидел рябчик. Но пока я снимал ружье, он слетел на землю и, как я ни старался оттуда его выгнать, не поднялся. Зато вскоре выпорхнул целый выводок. Я выстрелил. Все скрылись в зарослях, а один перелетел на дерево. И, к моему удивлению, стал пыжиться, вздрагивать, хорохориться и неожиданно свалился на землю.

Тропа привела к охотничьим складам — бревенчатые срубы, поставленные на высокие сваи. Тут она прекратила свое существование. Но она уже не была нужна. Неподалеку был наш лагерь.

Убитые рябчики привели Леманова в восторг.

— Вы говорили — мяса нет, — сказал он Мозгалевскому, — а вот на ужин рябчики!

За ужином