Буров воодушевился, собственные рассуждения казались ему вполне логичными и обоснованными психологически. Но с другой стороны, существовал конкретный факт, который выпадал из обеих гипотез. Ларичев умер от большой дозы ксенородона, блокатора морфия, в сочетании с гекардином. И следствие должно было сосредоточить всё своё внимание, все усилия, чтобы выяснить, как этот препарат оказался в стакане у Ларичева.

— Вам не показалось, что ваш отчим был на грани признания?

— Да… Это заметил и следователь.

— Надо признать, что следователь вложил много чувства в свой призыв к Рубцову. Может быть, даже слишком много, и это обескуражило вашего отчима.

— И всё же он зря не воспользовался этой оказией. Почему? Видимо, столь очевидные улики сломили его волю к самозащите.

После продолжительного молчания Буров спросил:

— Вашего отца ещё раз допрашивали?

— Нет, — тихо ответила Лера.

— И что же последовало?

— Его искали по всему дому, чтобы ещё раз допросить. Не нашли… И в конце концов наткнулись на него в общей душевой, на первом этаже здания… Повешенным.

Лера зябко поёжилась. Буров попытался представить, как Рубцов, загнанный в угол, в отчаянии совершает один необдуманный поступок за другим. Ему ещё не могли предъявить обвинений, но все факты говорили против него. Расхаживая из угла в угол, Буров снова и снова возвращался к своей гипотезе, возникшей после того, как на стакане были обнаружены отпечатки пальцев Рубцова. Он определил эту гипотезу как субъективную. Нужно было найти для неё помимо психологических обоснований мощные опорные пункты из фактов. К какому же заключению пришёл тогда следователь?

Забыв о присутствии Леры, Буров схватил папку и начал снова лихорадочно перелистывать дело. В папке оставалось всего несколько непросмотренных документов. Он проглотил их в один присест и вернулся к диктофону.

Третий допрос Аркадия Жарковича

— Надеюсь, майор, теперь вы убеждены в виновности этого Рубцова. Сам свершил над собой суд. Увидел, что ни одной лазейки для спасения нет, и простился с жизнью.

— Выносить вердикты я вас не просил.

— Простите? Что вы сказали?

— Я говорю, что высказывать суждения, о которых вас никто не просит, неуместно.

— Значит, вы ставите под сомнение мои показания? Я юрист по образованию и знаю законы своей страны. Да будет вам известно, что я отдаю себе отчёт в том, что говорю.

— Сидите-сидите. Что вы всё время вскакиваете со стула и машете руками, как на базаре.

— Господин следователь, здесь, кажется, произошло убийство. Все улики указывают на подлинного убийцу, а вы допускаете, чтобы подозрения висели над честными людьми.

— Я хочу, чтобы эти подозрения привели к настоящему преступнику, а вы их истолковываете превратным способом.

— А что я должен, по-вашему, делать?

— Не поливать грязью людей.

— Грязью! Ха-ха! Скажете тоже! Только потому, что я сказал, будто Рубцов способен на всё? Да я своими глазами видел, как он тянул за руку Ларичева и тряс его.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что сказал.

— Господин Жаркович, хочу заметить вам, что вы не в подкидного играете «в своём кругу», как выразилась ваша жена. Прошу вас отвечать прямо на вопрос. В котором часу происходила сцена, о которой вы упомянули?

— В первом часу ночи. Я услышал шум во дворе и спустился посмотреть, в чём дело, потому что автомобильных воров сейчас расплодилось тьма-тьмущая… И тогда я их увидел через окно. Оба стояли посреди комнаты и жарко о чём-то спорили. Не знаю, о чём, естественно. Вдруг Рубцов схватил Ларичева за руку и давай его трясти. Вероятно, угрожал.

— Покажите, как он его держал.

— Вот так… правой рукой Рубцов схватил Ларичева за левую руку.

— Значит, вы знали это и скрывали.

— Вам скажи, ха-ха! Вы и без того уже пытались меня… Кстати, я найду способ сообщить вашему начальству об этом.

— Пока суд да дело, я мог бы вам предъявить обвинение в том, что вы сознательно скрыли важные сведения, которые могли бы содействовать успешному ходу расследования.

— Полагаю, вы шутите.

— Совершенно не шучу. Когда вас вызовут к прокурору, вы сможете убедиться, что это вовсе не шутка. Так что впредь прошу вести себя благоразумнее…

— Но я… товарищ майор… я же…

— Знаю, — честный гражданин. Вы свободны.

Показания Валерии Рубцовой/Вохминой

— Если вы не в состоянии отвечать на вопросы, мы можем отложить разговор.

— Нет… я могу… слушаю вас.

— Вы замужем?

— Нет.

— Просто я вижу, что у вас другой адрес, чем у вашего отчима.

— Хотя Рубцов мой отчим, я называю и считаю его отцом — биологического отца я не помню. Но мы не живём вместе. Мы живём вдвоём с мамой.

— Ваши родители разошлись?

— Да, развелись.

— Не понимали друг друга?

— Нет, почему же… ладили… никогда не ссорились.

— Почему же они расстались?

— После этой ужасной истории. Вы знаете, наверно. Отец сидел в тюрьме.

— Да… потом выяснилось — это была ошибка… он не был виновен.

— После тюрьмы он домой не вернулся. Ему было стыдно. Потребовал развода. Вначале жил у друзей. Потом снимал комнату. Жил одиноко.

— Вы часто с ним виделись?

— Да… почти каждый день.

— Вы верите в его невиновность?

— Да.

— Как же вам не удалось повлиять на него?

— Мне не удавалось его переубедить. Он вернулся из тюрьмы с укоренившимся чувством, что никто ему не верит. Считал, что любой, кто был доброжелателен по отношению к нему, делал это не потому, что верил в его невиновность, а из жалости.

— До его отъезда в пансионат вы с ним виделись?

— Да, я была у него. Принесла ему рубашки из стирки и собрала чемодан.

— Он был взволнован, обеспокоен? Не показалось ли вам что-нибудь странным в его поведении?

— Да нет, ничего особенного. У отца после тюрьмы вообще был загнанный вид.

— Он не упоминал о какой-нибудь проверке в главке?

— Нет. О служебных делах он вообще никогда со мной не говорил.

— Что вам известно о его отношениях с Ларичевым?

— Это был его единственный друг. Надеюсь, вы не думаете, что мой отец…

— Вскрыта недостача в триста тысяч рублей… Ларичев приехал поговорить с ним об этом.