за ласки», — горько подумала Анна и взяла в руки другой конверт. Тот конверт был с маленькой запиской, буквально из пары слов, вполне в его духе, коротко, без чувств, и лаконично, но так чтоб все было понятно без сомнений:

Энн. Конверт для непредвиденных расходов. Не стал будить. Вернусь через пять дней.

Дэвид М.

В тот день Анна открыла для себя Ниццу заново. Город, казавшийся ей самым прекрасным городом на свете, когда во власти любви она видела все в розовом цвете, для человека одинокого уже таким не казался. Пообедав в скромном кафе, в противовес тем ресторанам, куда ее водил Дэвид, Анна прогулялась по Английскому бульвару, немного посидела на скамейке, рассматривая прохожих с тем же отстраненным любопытством, что и он, будто невольно в его отсутствие, переняв эту привычку.

Март, все больше французов, все меньше англичан, приезжавших в Ниццу подобно стае перелетных птиц на зимовку, скрываясь от дождя, сырости и холодов неласковой Британии. Вот прошла французская семья, он высокомерен и чванлив, его достаток в неизмеримом объеме его талии, она же сухощава и натянута как тетива, трое детей, с большой разницу в возрасте, старшему не меньше шестнадцати, а младшему едва исполнилось три года. — Счастливы ли они? — Спросила себя Анна, рассматривая их с любопытством, словно на примере других, пытаясь понять, что есть счастье и как оно должно выглядеть со стороны, коль на себе его представить не было возможности. За ними молодая пара, верно опять французы, она так красива и так свежа, и он, так горд своим трофеем, что обошелся ему не дешево, судя количеству брильянтов на ее тонкой гибкой шее. Два сухопарых англичанина, без дам, из жадности, наверное, — подумала Анна, так как каждый мог найти здесь пару без труда, и лишь скупердяй или бедняк был обречен на одиночество в Ницце.

И снова мысли вернулись к Дэвиду. Кто она для него? Трофей? Или благотворительности акт?

И целых пять дней, и столько мыслей, и столько дум и нет ответа на вопросы. Находясь в водовороте событий, ты принимаешь решения спонтанно, руководствуясь скорее эмоциями, чем разумом, и так легче. Но остановившись, осознаешь, пришло время все обдумать, и принятые тобой решения прошлого и выбор будущего, вот тут и начинаются мучения. И мы, люди, ошибочно полагаем, что разум должен нам указать верное решение, тогда как по большей части, он лишь ввергает нас в пучину сомнений, не давая ответов, а единственное верные поступки мы совершаем лишь сердцем и никак иначе.

— Простите за беспокойство, — чей-то приглушенный голос окликнул ее, а плеча коснулась сухая твердая рука.

Анна испуганно обернулась. Перед ней стояла женщина, лет пятидесяти, ее черты лица казались ей знакомы, но от неожиданности, она не могла понять, где и когда ее видела.

— Прошу прощения, что напугала вас, — деликатно извинилась женщина, и присела на скамейку рядышком с Анной. — Я так рада, что увидела вас, не иначе чудо, ведь я так много думала о вас с той ночи и даже поручила мужу разыскать вас, чтобы отблагодарить.

— Фрау Остеррайх?! — удивленно воскликнула Анна, наконец, узнав, в сухих и прямым чертах лица, немку с соседней виллы, пожар на которой так круто изменил ее жизнь.

— Да, это я. Как я рада, что вы сами узнали меня, и мне не пришлось объяснять, то что объяснить порой не просто. Но зовите меня просто Эдельтруд, — попросила ее фразу Остеррайх.

— Как вы поживаете?? Как чувствует себя ваш муж? Мне так хотелось узнать о вашем самочувствии, и я хотела, но события в жизни, словом, мне не удалось, — сбилась Анна, с трудом подбирая нужные слова, и не зная, о чем сказать можно, а что говорить не стоит. Анна с сочувствием посмотрела на Эдельтруд и с облегчением осознала, что растерянна и взволнованна не меньше ее самой.

— Не хотите ли пройтись? Мне, кажется, нам будет легче обо всем поговорить? — спросила ее фрау Остеррайх и резко поднялась со скамейки.

— Да, конечно, если вам будет угодно, — растерянно согласилась Анна, и послушно последовала за фрау Остеррайх, чей шаг был широк, размашист и решителен в противовес коротким и робким женским шагам Анны.

Но Фрау Эдельтруд так и не произнесла ни слова, пока они не дошли до конца Английского бульвара, и лишь остановившись в том месте возле парапета, где не было ни души, Эдельтруд, наконец, глядя прямо в глаза Анне заговорила:

— Мы вам так благодарны, если бы не вы, я даже не знаю, мне страшно представить, что случилось бы, — с чувством произнесла фрау Остеррайх и взяла хрупкую ладонь Анны в свои узкие сухие, но крепкие руки.

— Вам не за что меня благодарить, скорее это Дэвид…, — споткнулась на полуслове Анна и быстро поправила себя: — месье Маршалл. — Анне отчего-то не хотелось, чтобы фрау Эдельтруд знала об их связи, прежде всего потому, что в глубине души все же стыдилась своего статуса, а может оттого, что и вовсе не была в этом статусе уверена. К счастью фрау Остеррайх была в океане своих собственных мыслей и эмоций, так что не заметила, как Анна, назвала месье Маршалла фамильярно по имени, впрочем, она ее и не слушала.

— Если вы здесь, — продолжила Эдельтруд, — значит, вы больше не работаете у Жикелей, так как я точно знаю, что еще вчера они отбыли в Париж.

— Да? — безучастно переспросила Анна, возвращаясь мыслями вновь к Дэвиду.

— И я очень этому рада, потому как, пожалуй, нельзя найти во всей Франции, более бесчестных людей, чем эта ничтожная семья! — со злостью воскликнула фрау Остеррайх.

Анна удивленно посмотрела на взволнованную Эдельтруд, но возражать не стала, лишь внимательно всматривалась в уставшее, осунувшееся и злое лицо немки. Честно признаться меньше всего ее сейчас волновала семья Жикелей, все ее мысли были поглощены только Дэвидом и ее собственной судьбой. И была б она чуть посмелее, то тотчас прервала бы эту беседу, и, откланявшись, удалилась, сохраняя свой хрупкий покой, но чувство такта и милосердия, словно путы, не дали ей двинуться с места, и она покорно чуть наклонив голову вправо, продолжила слушать фрау Остеррайх.

— Хотя, во всем виноват мой муж. После поражения в войне и краха Империи, Хуго, был так подавлен, он отдал все, для величия Германского рейха, и после такого предательства, он не имел в себе моральных сил оставаться там, и я его понимаю, но переехать во Францию, где тебя будут ненавидеть и презирать. Глупец. И я пыталась отговорить его, но он меня не