игры, так как за все годы скитаний и мытарств, по правде сказать, устала и ослабела духом, и теперь, оказавшись во власти другого, пусть и не понимая в каком качестве и как долго, она отдыхала и телом и душой, представив этому другому решать за нее и настоящее и будущее. Она не питала иллюзий на счет его чувств. Ей казалось, что она не более чем прихоть, для богатого и эксцентричного британца, и рано или поздно ему прискучит ее молчаливое, и ни к чему не обязывающее общество, общество с женщиной, с которой он не связан ни обязательствами, ни прошлым. Но это будет потом, не сейчас, сейчас она намерена забыть о прошлом, не думать о будущем, и научиться, также поверхностно существовать, плывя на гребне волны, не касаясь дна, не замочив ноги. Жить настоящим, наслаждаться радостями мира, которые судьба даровала ей, словно в награду или в извинения, в обмен на все беды и горести, что принесла ей жизнь. — Что ж, это справедливо, — подумала Анна. Но что есть мера справедливости в жизни? И есть ли она, и так ли часто судьба воздает нам по справедливости? Ах, если б все было так просто, и за действием, дурным или хорошим, следовал бы справедливый ответ, как линейна, как понятна и как проста была бы жизнь, а так одни зигзаги в неизвестность.

Ужинать было решено в де ля Жете, и, подходя к казино, Дэвид, махнув рукой в сторону гигантского эклектичного здания, спросил Анну:

— Что ты думаешь об этом, Энн? Тебе нравится?

— Я думаю, что ничего красивее не видела в своей жизни! — восхищенно воскликнула Анна, и смущенно прильнула к его руке, словно он не привел ее к этому зданию, а подарил ей его, здесь и сейчас.

— А что думаешь ты? — поторопилась спросить Анна.

— Я думаю, что ты мало, что видела в своей жизни, — иронично заметил он и закурил сигарету.

Его суждение было высокомерным и тяжеловесным, а слова, будто груз, оброненный с высоты, упали камнем на сердце, больно ранив Анну. Он был милостив, но снисходителен, и это оскорбило ее. И тот чистый восторг, который она испытывала, когда она была так открыта перед ним в своем счастье и радости тотчас померк. И стало так горько и так обидно. Но Анна смолчала, однако отстранилась от него, чувствуя себя одинокой, оттого лишь, что так искренна с ним, но безответно. И сила его разума и трезвости рассудка против иррациональности хаоса ее души и даже тела хрупкого ее и словно сотканного лишь из одних чувств и страсти, так манило, но вместе с тем пугало Анну, как все чуждое, далекое, непостижимое и опасное.

Но уловив ее тревоги, как всякое хищное животное улавливает страх, он поспешил объясниться:

— Просто ты видишь уже второй вариант этого казино. И здесь все сверх меры, тогда как первоначальный проект был экзотичен, но вместе с тем изящен и изыскан, хотя и восточном стиле, но в европейских традициях. Совсем как ты, Энн, — и улыбнувшись, он скользнул рукой по плавным изгибам ее спины. — Кстати, первым архитектором казино был шотландец, — заносчиво добавил он, — а вот кто автор сего творения, к счастью не знаю, но не удивлюсь, если француз, они во всем любят излишества.

Анна не отстранилась, но и не ответила на его ласку, словно кошка, которая была не настроена на нежности хозяина, и, оставив комплимент незамеченным, спросила:

— Что же случилось с первым казино?

— Он прожил ровно три дня, и-и-и-и…, — сделав движение руками в воздухе, напоминающее взмах руками факира, заключил: — Сгорел.

— Но как??? Как такое возможно?! — воскликнула Анна, искренне приняв все так близко к сердцу, что даже руки прижала к груди.

Дэвид, увидев этот жест, невольно готов был откликнуться на него, и инстинктивно прижать ее к груди, но ее открытость миру, и слепое следование сердцем за каждым светом или тьмой, пугало его, как если бы это был луч, но луч, той силы и энергии, который был бы способен разрушить тихий полумрак его души. Но отогнав мысли, он продолжил спокойно:

— Зависть, милая Энн. Зависть. Сильнейшее человеческое чувство, огонь, который заставляет двигаться, творить, осуществлять невозможное, самый сильный мотив к действию, сила созидающая, но вместе с тем самая разрушительная сила на земле, способная погубить не только все вокруг, но и сам источник этого огня. Так что и поджог весьма символичен, тем более, что это универсальное средство, для того чтобы избавиться от кого-то, не оставив и следа, — задумчиво произнес Дэвид, и решив, что слишком много сказал, поспешил переменить тему, оставшись верен себе: — Я покажу тебе что внутри. Поверь, еще большая безвкусица.

Анна едва заметно улыбнулась, но задавать вопросы больше не решилась.

Словно на плавучем острове, дрейфующем в безбрежном океане, мерцая фонарями и благоухая гирляндами цветов казино де ля Жете поглотило их, как прекрасная жемчужница, поглощает жемчуг, плотно сомкнув свои створки.

Они минули семейный зал, что не укрылось от внимания Анны, и оказались в зале ресторана, с молодыми и не очень мужчинами, стрелявшими глазами по дамам, цель пребывания которых в Казино не оставляла сомнений, были в ресторане и пары, впрочем вели они себя как расковано и так вольготно, и так были счастливы и так расслаблены, что было очевидно, что они не связаны узами брака, но вот были ли они знакомы давно или казино свело их прямо здесь и сейчас, понять не представлялось возможным.

Анна никогда не бывала в таких местах, и, памятуя о своем зыбком и едва ли благородном статусе, в пример этим дамам, залилась краской, и, не смея посмотреть ни на кого даже из любопытства, последовала за рукой Дэвида, как за веревкой для слепого, что вел ее так твердо и настойчиво. Но вот куда?

Звонкий смех, и звон бокала вместе сливались в музыку роскоши и достатка. Анне вспомнился хвастливый сибирский купец, мнивший себя властителем мира, сидя на стопке грошовых шкур, и она горько усмехнулась тому, как может заблуждаться человек, от незнания и невежества. Только сейчас, первый раз в своей жизни Анна видела истинную роскошь и богатство этого мира, а все что ей чудилось как оное, представлялось теперь связкой хвороста, достаточной лишь для того, чтобы не умереть с голоду и обогреться. И даже тогда, когда овдовев, она унаследовала некое состояние, позволявшее ей думать, о том, как она богата, теперь же представлялась ей как, если не бедность, то тот род скромного достатка, в