Она отложила на всякий случай три таблетки и спрятала в место, которое постаралась запомнить.

Она встала на подоконник в ночной рубашке. Она глядела на луну, красующуюся в небе подобно крупной жемчужине. Набегающие серые облака придавали ей именно такой облик..

Два года назад Джеймса не существовало, но уже все равно он был с ней. Глядя на себя в зеркало, Бенет видела ребенка у себя на руках, подобно Божьей матери.

А какой она была до его рождения? Что в ней изменилось? Сможет ли она возвратиться к себе прежней… вычеркнуть эти годы из своей жизни…

Подумаешь, всего лишь два года… всего ничего. Ведь сын даже не успел как следует поговорить с матерью и только что-то болтал на своей милой детской тарабарщине.

Она вдруг перестала воспринимать его как личность, с трудом вспоминала, что он делал, что произносил, как себя вел. И это было самое ужасное. Паника охватила ее, паника, граничащая с потерей разума. Забыть о потере, жить по-прежнему, делать вид, что все нормально — в кого она тогда превратится? В свою мать.

Страх перед возможным безумием пробудил в ней волю. Бенет заставила себя обойти комнату за комнатой, весь опустевший дом.

Он показался ей тюрьмой. Но как выйти отсюда на свежий воздух, одной, без Джеймса в коляске?

Мопса возилась на кухне, судя по всему, стряпая пирог. Какой в этом смысл? Кто будет его есть?

Мопса подвязалась ярким фартучком, который Бенет раньше никогда не видела, и чувствовала себя в нем весьма комфортно. Это явно было приобретено в ближайшем универмаге.

Она убрала все следы пребывания Джеймса на кухне. Игрушки были сложены в нижние ящики буфета, а дверцы плотно закрыты, если не заперты.

Исчезло и детское креслице. Теперь, куда бы ни вошла Бенет, ничто не напоминало ей о Джеймсе. У сумасшедших есть своя логика, и она работает четче, чем у нормальных людей. Мопса предусмотрела все, чтобы избежать опасного взрыва.

Бенет опустилась на стул и стала думать, какие действия ей следует предпринять. Тем и хороши законы жизни, что они требуют от нас усилий разума, даже в часы величайшего горя.

Надо зарегистрировать смерть Джеймса, получить свидетельство — документ, окончательно отделяющий его от мира живых.

Получение свидетельства о смерти, договор с конторой ритуальных услуг и сами похороны. От всех этих жутких слов Бенет охватывал озноб. Она мысленно отметала их, прикрывая одним общим нейтральным выражением, которое когда-то презирала, — формальности.

Бедная безумная Мопса, уже переставшая быть безумной, принявшая этот удар судьбы с большим достоинством, чем многие другие, считающиеся нормальными женщины, занялась именно этими неприятными обязанностями.

До Бенет, уединившейся в комнате высоко под крышей, в тесной башне своего горя, доносились неясные звуки, свидетельствующие о хлопотах Мопсы.

Открывались и закрывались двери, заводилась машина. Мопса отъезжала куда-то и возвращалась. Она суетилась, заполучив ответственную роль, став одновременно и распорядителем, и секретарем, и ангелом-хранителем убитой горем дочери.

Мопса вела себя замечательно. Так обычно отзываются о тех, кто делает все, что положено в подобных ситуациях, кто берет все заботы на себя.

Часто Бенет слышала, как звонит телефон. Мопса отвечала на звонки, но Бенет предпочитала не вслушиваться в ее разговоры. И сейчас, когда раздался звонок, Мопса оторвалась от взбивания яиц для пирога, подошла к телефону, взяла трубку. Она обратилась к Антонии как к давней приятельнице, хотя, насколько знала Бенет, они ни разу не встречались.

Ее тон был оживленным, любезным, и уж никак не трагичным. Бенет обязательно перезвонит Антонии, заверила Мопса. Чуть придет в себя и непременно позвонит. Да, конечно, Мопса все передаст в точности.

Бенет впервые после возвращения из больницы обратилась к матери с вопросом. Она так долго хранила молчание, что собственный голос показался ей чужим.

— Много было звонков?

Мопса вернулась к пирогу и теперь принялась просеивать муку через решето. Действовала она аккуратно, не просыпая ни щепотки.

— Пять-шесть. Не так много. Я не считала.

— И что ты говорила людям?

— Я говорила, что ты недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы разговаривать… что ты должна лежать в постели и ни с кем не общаться.

Это был самый правильный ответ, самая правильная линия поведения. Ничего разумней нельзя было придумать. Любой психолог порекомендовал бы ей не давать воли своим чувствам и посоветовал держать язык за зубами.

Однако Бенет, погруженная в прострацию из-за собственного горя, ощутила какой-то укол не то чтобы тревоги, а скорее беспокойства. Она проигнорировала его. Это ничто. Это был пустяк по сравнению с той ледяной пучиной отчаяния, в которой она даже не пыталась барахтаться. Теперь уже все неважно, не имеет значения, и так останется навсегда.

И все-таки она спросила на всякий случай:

— Ты говорила с папой?

— Он звонил почти каждый вечер. — Губы Мопсы растянулись в благодушной и самодовольной улыбке. — Просил передать, что любит тебя.

Настроение бедной Мопсы было неустойчиво. Из-за своей болезни она отличалась от всех других женщин, от других матерей. Чья-то поэтическая строчка промелькнула в памяти Бенет: «Что для меня сердечная рана, для тебя лишь огорчение».

Она высказала осторожное предположение.

— Должно быть, тебе нелегко было сообщить ему…

Жидкий сладкий крем из молока и яиц полился в миску. Мопса целиком сосредоточилась на этом процессе. Закончив, она облегченно выдохнула. Она напоминала старательную школьницу, изготовляющую торт на экзамене по ведению домашнего хозяйства. Она походила на человека, впервые взявшегося за такое дело.

Вероятно, так и было. Бенет не могла припомнить ни одного торта, приготовленного Мопсой за годы ее болезни.

Мопса отправила торт в печь и хлопнула дверцей так, словно отделяя что-то от себя навечно, будто захлопывала за собой дверь дома, куда никогда не собиралась возвращаться.

Она повернулась к Бенет, вытирая абсолютно чистые руки о передник.

— О нет, Бриджит. Я ему ничего не сообщила. Я не могла просто так взять и сказать ему. Он же не спрашивал, пойми. Для него это вообще неудобная тема. Он мог бы как-то преодолеть себя впоследствии, если бы обстоятельства сложились иначе. Но раз он не спросил, то и смысла не было говорить ему. Не так ли?

— Все же когда-нибудь он должен узнать.

Мопса молча смотрела в глаза Бенет. В данный момент, в домашнем фартучке, с белым пятнышком муки на щеке, не всклокоченная, а с волосами, аккуратно подобранными посредством серебристых шпилек, она выглядела, как все нормальные матери.

— А кому-нибудь ты сказала? — спросила Бенет.