Официально он работал в конторе, которая следила за уровнем воды в Темзе. Это, а также сомнения в отношении подлинности его имени, служило источником постоянных шуточек и подковырок в компании.

Барри искренне веселился, но не встревал. Лучше ему не совать нос в чужие дела.

Айрис же трудилась в пошивочной мастерской, занявшей помещение бывшего кинотеатра «Прадо».

Барри принес дамам за столик «Фостерс» и джин с тоником. Кэрол и Айрис вели оживленную беседу по поводу деторождения. Возможно, Морин придется стягивать свой животик клейкой лентой в ближайшие дни.

— Ты шутишь! — не поверила Айрис. — Она валяется в шезлонге целый день, а по вечерам выступает со стриптизом.

— Я заменю ее в следующий вечер у Костаса. Что мне стоит раздеться и за один вечер схапать кучу монет, — оживилась Кэрол.

Джерри немедленно выступил с мрачным видом.

— Деньги так легко не зарабатываются. Но если потрудиться как следует… — Он придвинулся вместе со своим стулом поближе к Барри и начал просвещать новичка шепотом, словно уже готовясь прямо тут же заключить сделку. — Раз ты живешь с ней и вроде бы содержишь, пятьдесят процентов — тебе, на ведение хозяйства. Это твердый закон. Остальное — ей на тряпки, на пух и перья.

Барри не понял, о чем они толковали, но был рад, что им заинтересовались и что он участвует в общем разговоре, который принимал все более бессвязный и таинственный для него характер.

Бокалы с коктейлями сменились пивными кружками.

Айрис достала откуда-то из своих тайников длинную папиросу и жалобно спросила, найдется ли джентльмен, способный поднести ей огонька. Барри услужливо чиркнул зажигалкой.

Она окуталась дымом и погрузилась в задумчивое молчание. Под ухом у Барри Кэрол тараторила о том, как она хочет выступать на сцене и подрабатывать.

Барри немного расстроился, хотя до этого был вполне счастлив, разделяя благодушное настроение захмелевшей компании. Он старался зарабатывать больше, вкалывал изо всех сил и сверхурочно, лишь бы Кэрол была всем довольна и оставалась дома с детьми.

— Все равно решать не нам, а муниципальному совету, — вдруг громко и разборчиво произнесла Айрис. — Как ты ни старайся, они плюнут на твои старания и решат по-своему. Мы не те люди, к чьему мнению прислушиваются.

Барри опешил, не поняв, о чем идет речь, но Кэрол, оказывается, все было ясно. Она спокойно позаимствовала из портсигара матери сигарету и прикурила от огонька Айрис.

— Знаю, дойдет и до этого. И ждать недолго.

— Я хотела бы больше сделать для тебя, Кэрол, но не в силах, — сказала Айрис. — Ты знаешь, как я изворачиваюсь, чтобы только тебя выручать, но ты же знаешь, что я не могу перейти черту. Я не смогу подвести мистера Карима, ведь я там уже семь лет. Ведь он на меня полагается, правда, Джерри? — Она не стала ждать подтверждения с его стороны.

До Барри наконец дошло, что заботит женщин. Он заявил с решительностью сказочного храброго портняжки. Голос его, как ему казалось, обрел твердость, которую ждут женщины от мужчин.

— Я все улажу.

Кэрол крепко сжала его руку. Другой рукой она погладила его бедро, пробуждая желание, и сама возбудилась.

— Ты — мой любимый. Ты такой сильный и решительный. Ведь правда, мамочка? Он напоминает мне Дэйва. Он такой же, как Дэйв. Разве он не напоминает тебе Дэйва?

— Отчасти, — сказала Айрис.

Барри и не рассчитывал на высшую оценку. И все равно, ощущая исходящую от Кэрол теплоту, он ликовал. Каждый нерв его трепетал от радости. Он был принят в семью, перед ним открывалась гладкая дорога, и он уже предвидел финальную ленту после долгого забега. Они с Кэрол наконец-то отделаются от снисходительной опеки Айрис и этого скользкого человека с фальшивым именем и станут жить сами по себе, независимые и счастливые.

Одни сутки перетекали в другие, без какой-либо разграничительной черты, без смены дат, дней недели, погоды и даже без смены света и тьмы за окнами.

Бенет лежала, затем садилась, прохаживалась по своей спальне, просторной комнате на самом верхнем этаже ее так неудачно купленного, злосчастного дома. Мать приносила еду на подносе, но, видя, что Бенет не хочет и не может есть, заменила пищу крепким чаем и растворимым кофе с кусочком печенья, а по вечерам по собственной инициативе потчевала дочь стаканчиком бренди.

Жизнь остановилась. Как часы, которые разбились, и механизм уже не восстановится.

Тому были веские причины.

Во-первых, в то, что случилось, невозможно было поверить. Такого не могло случиться. В конце XX столетия дети не умирают в больницах от хорошо изученных болезней. Шок от такого невероятного события вызывал боль, как огнестрельная рана.

Первое время после смерти сына Бенет продержали в больнице. Ей что-то кололи и пичкали снотворным. В редкую минуту, когда забытье отступило, она потребовала отправить ее домой, где оставалась психически больная мать и все, вероятно, пришло в хаос.

Просьбу ее охотно удовлетворили. Больнице незачем было держать у себя пациентку — мать скончавшегося в этом храме медицины малыша.

Явиться к себе, увидеть опустевший дом тоже было мучительно, но это напоминало боль, когда дантист, засуетившись среди множества пациентов, вырывает зуб без анестезирующего укола. А если и был такой укол, то действие его прошло, и теперь ей придется вечно жить с этой болью.

Терпеть боль — удел женщины. Рожая Джеймса, она тоже ощущала боль и кричала, но та боль была связана с мыслью, что она вот-вот освободится, и наступит облегчение.

Теперь же от боли не было избавления. Бенет зажимала рот ладонями, чтобы ее вопли не потрясали дом, не сорвали крышу, не разрушили стены. Когда она падала, обессиленная, на кровать, то тут же начинала метаться, вскакивала, принималась царапать себя ногтями, глубоко вонзая их в свою плоть, словно пытаясь физической болью подавить боль душевную. Один раз она воткнула в руку вязальную спицу и проталкивала ее все дальше, пока разум не подсказал ей, что она идет по стопам матери.

Из-за того, что она утеряла ощущение времени, ей стало казаться, что целый год прошел, как она живет в своей просторной клетке, опекаемая Мопсой, и только осторожный стук матери в дверь обозначал какие-то циклы ее существования.

Вероятно, это длилось всего несколько суток. Запаса успокаивающих средств, которыми ее снабдили в больнице, вряд ли хватило бы надолго. Тем более что, во избежание ответственности за самоубийство матери, потерявшей сына, они разделили их на малые дозы и расположили так, что их нельзя было принять сразу целиком.

Снотворное, однако, не помешало ей рано просыпаться и слышать утреннее пение птиц. И у нее безудержно лились слезы при мысли, что Джеймс уже никогда этого не услышит. Никогда… никогда… никогда…

Настой опиума удерживал Бенет от криков, от судорожных движений. Он погружал ее в прострацию и в вялые размышления, каким более легким способом покончить с собой.