– Погоди минуту, – говорит Квини Персефоне, заходя в дом. – Иезавель, тебе снова принесли цветы от Артемиса, – кричит она. – Сделай же что-нибудь, чтобы этот дуралей позабыл о тебе. Нам что, своей оранжереи мало? – Квини снова возвращается на крыльцо, уже без букета, и смотрит на Персефону, словно не зная, что с ней делать. – М-м-м…

Персефона собирается продолжить свою речь, но из глубины дома доносится какой-то грохот.

Стоящая рядом с девочкой Рут Бейдер Гинзбург начинает рычать, ее плоское тельце сотрясает дрожь. Нагнувшись, Персефона подхватывает собаку на руки.

– Прощу прощения, еще одну минуту, – говорит Квини и, зайдя в дом и прикрыв дверь, кричит что-то невнятное. Шум стихает. Затем дверь слегка приоткрывается, и Квини говорит сквозь щель: – Послушай, девочка, сейчас не очень подходящее время. – Квини едва успевает произнести эти слова, как из дома доносится протяжный крик, и Квини морщится.

Персефона удивленно таращится на нее.

– Вы там что, проводите ритуал? – срывающимся голосом говорит она, пытаясь заглянуть внутрь. – Может, жертвоприношение какое? Вы точно не убиваете животных? Ничего не имею против колдовства, но только если безо всяких жестокостей.

– Колдовство? – фыркает Квини. – С чего ты взяла?

– Так все в городе говорят, что вы – ведьмы. – Персефона стоит и хлопает глазами. – Вот я и подумала, что…

За спиной Квини раздается взрыв, и та бормочет сквозь зубы: «Всемилостивая Богиня…»

Повернувшись к Персефоне, она мрачно улыбается и говорит:

– Еще одну минуту, пожалуйста.

Дверь снова закрывается, и Квини что-то кричит, обращаясь к другим обитательницам дома. Крик звучит приглушенно, но Персефона, большой спец в подслушивании, приставляет ухо к двери и теперь в состоянии разобрать каждое слово.

«Зашибись! Ну что за сучки! Эта малявка донимает меня вопросами про магию и жертвоприношения, а я как идиотка стою и пудрю ей мозги. Вы не можете колдовать потише?»

Грохот стихает, Квини тихо чертыхается (слов уже не разобрать), потом она снова открывает дверь, и на улицу выпархивает облачко розового дыма.

– Прошу прощения, – говорит Квини. – Как я уже сказала, нет тут никакого жертвоприношения и нет никаких ведьм.

– Но я сама слышала, что вы пытаетесь «запудрить мне мозги», пока суч…

– Ладно, ладно! – обрывает ее Квини и опускает голову, словно в знак поражения. – Я… – Квини трет кулаком глаза. – Кто бы знал, что ты все услышишь. – Потом она бормочет себе под нос: – Ох уж эти детки, все-то они слышат, и здоровье у них крепкое. Сплошная показуха.

– Хочу заметить, – говорит Персефона, – что никакая я не детка. Мне уже пятнадцать. – Увидев сомнение на лице Квини, девочка всплескивает руками. – Ну да, я кажусь маленькой. Из-за этого меня никто не воспринимает всерьез. Гемор сплошной.

Теперь Квини более внимательно вглядывается в девочку:

– Если хочешь выглядеть на свои пятнадцать, вовсе не обязательно носить одежду на три размера больше. Так поступают только малявки.

Персефона оглядывает свое любимое красное пальто.

– Это пальто моей мамы, между прочим. И еще терпеть не могу, когда мне диктуют, как одеваться. Женщины имеют право поступать так, как им угодно. – Она кивает в сторону балахона Квини: – Вы же носите, что хотите.

– Туше [38], – кивает Квини, и в глазах ее сверкает искорка уважения.

– И еще нехорошо называть друг друга сучками. Это антифеминистично.

– И кто тут диктует, а? Кстати, насчет сучек ты неправа. – Пикировка закончена, и Квини уже разговаривает более спокойно. – Слова обладают силой, именно поэтому их надо «одомашнивать». Из оскорбительного слова можно вынуть жало, превратив его в ласкательное или даже похвалу, таким образом одержав победу над ругательством.

Персефона скептически смотрит на нее:

‒Только тон у вас был не больно ласковый.

Квини ухмыляется:

– Ну да. А все оттого, что я сама по себе не очень ласковый человек.

– Допустим, – кивает Персефона. Поставив собачку на землю, она засовывает руки в карманы, словно стараясь придать себе важности. – Послушайте, меня совершенно не беспокоит, что вы ведьмы.

– Но мы не…

– Но я же видела вчера, как ваша подруга наколдовала бурю, – говорит Персефона, повышая голос. – И, по-моему, это очень даже круто. Мне и самой всегда хотелось заниматься колдовством. Именно поэтому я и освоила фокусы. Это, конечно, не настоящее колдовство, как у вас, но все равно я здорово вчера прикололась над копами. – И Персефона передразнивает полицейского, который вытаскивал из ее кармана гирлянду шелковых платков.

Квини улыбается:

‒Я бы и сама научилась у тебя парочке таких фокусов.

– Знаете, я просто обожаю «Зачарованных», обожаю Хиллтаун [39]. Вот бы и мне таких сестер.

Квини удивленно приподнимает бровь:

– Ты снова произносишь слова, которые для меня лишены всякого смысла.

– Да вы что? Вы ничего не слышали про Мейси, Мэл и Мэгги? – удивленно спрашивает девочка.

– Нет, а что? Это кто-то из местных? – Видя изумление на лице Персефоны, Квини пытается объяснить: – Я не могу отслеживать, кто из новых появляется в городе, мы не очень-то общительны.

– Это я заметила, – фыркает Персефона. – Я стою тут уже пять минут, – она делает движение, словно готова отправиться домой, – и вы, сучки, даже не предложили мне войти.

От этих слов Квини вздрагивает.

– В чем дело? – спрашивает Персефона, вытаращив глаза на Квини. – Вы же сами сказали, что это нормальное слово.

Из дома раздается голос:

– Квини, не забудь, что я советовала тебе впустить ее!

Квини качает головой и бормочет:

– Ради всемилостивой Богини, да заходи уже. – Она распахивает дверь, пропуская внутрь Персефону вместе с ее Руфью Бейдер Гинзбург.

Все дети Кричли Хэкл только и говорили, что в этом доме живут призраки и чудища. Но, к разочарованию Персефоны, она находит обстановку вполне себе симпатичной. Во-первых, тут есть двойная парадная лестница, какую можно увидеть разве что на вокзале, где нужно разводить разнонаправленные потоки людей. Персефона с восхищением глядит на широкие лакированные перила, с которых так и хочется скатиться.

Прямо над ее головой висит, переливчато сверкая и угрожающе раскачиваясь, огромная люстра. Распахнутые слева двери ведут, кажется, в библиотеку, справа виден коридор и еще какая-то комната. Между лестницами тоже имеется проход, который ведет в глубь дома. А в самом фойе, в разных его точках, застыли взмыленные от работы те самые три пожилые женщины, знакомые ей по вчерашним событиям. Все они такие чумазые, просто ужас. С невинной улыбкой заталкивая что-то в карманы, женщины нестройным хором приветствуют гостью.

Вся комната завалена швабрами, вениками, ведрами с грязной водой, метелками из перьев и банками с полиролью. Посреди фойе лежит гора разномастных тряпок – очевидно, что ведьмы просто побросали их в спешке. Вышеописанный букет с