Похоже, она оказалась умнее меня и постепенно скопила определенную сумму денег на случай развода. Это, конечно, всего лишь предположение, доказать я ничего не могу. Если такая жадина, как Аманда, безропотно выкладывает шестьсот западногерманских марок, значит, у нее есть по крайней мере еще столько же. Сам я ничего не заначил, потому что все до последнего гроша приносил в семью. Так что имущества или ценностей, о которых бы не знала Аманда и которые поэтому при разводе будут разделены на две части, к сожалению, не существует. Уже по одной только этой причине я не собираюсь проявлять излишнюю щедрость. Шестьсот западногерманских марок лежат в целости и сохранности в ящике моего стола, я пока боюсь даже притрагиваться к ним. При случае вы разъясните мне, что я могу с ними делать, а что нет: с одной стороны, эти деньги попали сюда нелегально, с другой стороны, я в этом виноват меньше, чем кто бы то ни было. Может, их стоит вернуть обратно Аманде? Имею ли я право на половину ее гамбургских денег? Я, правда, не знаю, сколько западные издательства платят своим авторам, но мне почему-то кажется, что шестьсот марок — это гораздо меньше половины ее гонорара. А вы как думаете?

Задолго до того, как я узнал о существовании романа, я считал писанину Аманды чем-то вроде акта отчаяния. Никто не давал ей работы, никто не печатал ее статьи, и, хотя она в этом сама виновата, легче ей от этого не было. Гордость не позволяла ей жаловаться, но она не могла не страдать, это подсказывает мне здравый смысл. Мне кажется, невозможно долго питать свое самосознание только собственными мыслями, без признания извне. Я думаю, Аманда занялась сочинительством из страха перед своей ненужностью, невостребованностью. Я это прекрасно мог понять и потому никогда не ставил ей палки в колеса, хотя далеко не уверен, что победить чувство собственной бесполезности можно с помощью бесполезного занятия. Во всяком случае было бы лучше, если бы Аманда нашла себе постоянную работу.

Однажды вскоре после нашей свадьбы к нам пришли в гости ее родители; мы тогда встречались каждую неделю и думали, что сохраним добрососедские отношения, но потом все постепенно заглохло. Во время их визитов мы почти всегда разделялись на пары: в одном углу или в одной комнате г-жа Цобель и я, где-нибудь на солидном расстоянии от нас — Аманда со своим отцом. Это разделение получилось как-то само собой: я не знал, о чем говорить с тестем, Аманда сразу же начинала ссориться с матерью. А в группах по два человека мы довольно приятно проводили время. В тот день Виолетта Цобель поинтересовалась, как складывается наша семейная жизнь, и я, ни секунды не колеблясь, ответил: прекрасно. Она с грустью стала вспоминать, что на голубом небосклоне первых дней ее супружеской жизни с отцом Аманды тоже не видно было ни облачка. Я сказал, что наше с Амандой счастье надежно и долговечно. Разность наших взглядов и привычек, из которых могли бы возникнуть раздоры, далеко не так велика, как наше единодушие, прибавил я убежденно. Она улыбнулась и дружески похлопала меня по руке, словно желая сказать: я-то слишком хорошо знаю жизнь, чтобы верить таким оптимистическим прогнозам, но лучше я промолчу, чтобы не накаркать беду.

Вот только одно меня беспокоит, признался я: фактическая безработность Аманды. Дело даже не в заработке, хотя лишние деньги — это еще не самая страшная беда, которая может приключиться с человеком; речь идет о ее внутренней нестабильности. Она уже даже не пытается получить заказы, а это к добру не приведет: она оказалась в изоляции, она общается с внешним миром только через меня или Люси, и взгляды ее от этого становятся все более радикальными. И эти ложные взгляды не испытывают никакого давления извне. Следствием ее изолированности стало прогрессирующее отчуждение от окружающей жизни; она выдумала себе какое-то несуществующее общество, у нее складываются ложные, искаженные представления о стране, в которой она живет. Ей очень полезно было бы оказаться в коллективе, почувствовать ответственность за взятые на себя обязательства, которая сама по себе незаметно скорректировала бы ее деформированный взгляд на мир. Но как это сделать?

Для матери все это не было сюрпризом. Но она надеялась, что семейная жизнь сделает из Аманды человека умеренных взглядов. Я был бы рад сказать тогда, что наш брак еще находится в младенческом возрасте, что мне нужно какое-то время для «перевоспитания» Аманды, но я уже тогда хребтом чувствовал, что сломаю себе на этом зубы. Виолетта Цобель, женщина практическая и решительная, спросила, нет ли у нас в редакции какой-нибудь вакансии. Если бы Аманда изъявила готовность предложить моему начальству свои услуги, то она бы со своей стороны, через свои связи, постаралась бы устранить возможные препятствия. Она обещала вообще иметь этот вопрос в виду и поспрашивать знакомых — необязательно же Аманде работать именно в моей редакции. Но главное, чтобы Аманда ни в коем случае не узнала о ее содействии, иначе она откажется даже от самой заманчивой должности. Я дал слово выяснить обстановку в редакции и хранить молчание о ее содействии.

Мое участие в этом деле заключалось в том, что я выяснил две вещи: первое — Аманда не имела принципиальных возражений против интересной работы, и второе — в нашей редакции вакансий не было. Все остальное сделала ее мать. Приблизительно через неделю она позвонила мне — не домой, а в редакцию — и сообщила, что у нее есть интересный вариант, место в другой газете, подробности она узнает через пару дней.

Мои телефонные разговоры с Виолеттой Цобель отличались одной занятной особенностью, которая сохраняется по сей день: после обмена информацией, ставшей поводом для звонка, мы оба не торопимся распрощаться. Как будто у нас есть еще некий особый, невысказанный предмет общения, нечто, что мы по крайней мере ощущаем во время обмена какой-нибудь ерундой или во время нашего общего молчания, когда тема звонка исчерпана. Телефон был для нас единственным укромным местом, где мы могли подержать друг друга за руку. Наши разговоры всегда были острее и пикантнее, чем могло показаться стороннему слушателю. Интересно, как сложатся наши отношения, когда я буду разведен? Хотя я отдаю себе отчет в том, что с тех самых телефонных разговоров прошло два года и госпожа Цобель уже находится в том возрасте, когда каждый год можно считать за два.

Через несколько дней мы встретились с ней в кафе. Она действительно нашла место для Аманды: в местной редакции газеты «Нойе цайт». Один ее знакомый, член областного партийного руководства, обещал ей положительное решение вопроса, Аманде нужно только написать заявление и подать документы. Моя задача теперь состояла в том, чтобы подвигнуть ее к этому. Виолетта Цобель считала найденный вариант необыкновенно удачным: христианский уклон газеты давал основания верить в то, что Аманда согласится. Она хоть и не была верующей, но я тоже подумал, что это не станет помехой; наоборот — ореол легкой оппозиционности, окружающий газету, скорее привлечет ее, чем оттолкнет. Меня поразила высота, на которую простирались связи Виолетты Цобель. Кстати, она в тот день надушилась яркими, на мой вкус, пожалуй, чересчур сладкими духами и накрасила ногти на пальцах ног, в первый раз с тех пор, как я с ней познакомился. Я помню, к кофе мы выпили и коньяку, чтобы отметить предварительный успех нашей акции, и при этом сердечно улыбались друг другу. Она сказала, что Аманде следует поторопиться и не тянуть до конца месяца: ее знакомый не может слишком долго держать эту вакансию. Потом мы придумали для меня легенду, как я узнал об освободившемся месте в христианской газете.