— Ты хочешь сказать, что в некоторых людях, особенно в женщинах, изначально живет жестокость, которой не нужен конкретный повод для проявления?

— Ну, что-то в этом роде. Не понимаю только, с чего ты взяла, что женщины тут как-то выделяются. Я имел в виду человека вообще. В этом отношении женщины не представляют собой ничего особенного.

— Аманда знает, что ты ей часто изменял. Но можешь не беспокоиться: я не думаю, что она собирается делать из этого скандал.

— Что же она знает?

— Неужели ты думал, что твое вранье может годами оставаться незамеченным? Что, у твоей жены нет ни глаз, ни ушей, ни носа? Чужие волосы на твоей одежде, запахи на твоей коже, твои невразумительные объяснения по поводу частых отлучек и позднего возвращения домой — ты что, хочешь сказать, что был женат на полной идиотке?

— А ты-то что об этом знаешь?

— Только то, что она мне рассказывала.

— Почему же она говорила об этом с тобой, а не со мной, человеком, которого это касается во всяком случае не меньше, чем тебя?

— Может, потому что я ей не врала. И не делай вид, будто это такое уж преступление — знать о проделках своего мужа и не призывать его к ответу.

— Я скажу тебе, почему она не говорила об этом со мной: потому что она ничего не знает, абсолютно ничего! И я скажу тебе, почему она ничего не знает: потому что ничего не было.

— Не будь клоуном. Остроносая секретарша из твоей редакции, по-твоему, — фантазия? Некая Хильдегарт, чей телефонный номер по каким-то непостижимым причинам неделями валялся у вас на кухне, — фантазия? А женщина, духи которой ты подарил Аманде, чтобы она ничего не замечала, когда ты возвращаешься от нее, — тоже фантазия?

— Это самые бредовые обвинения в мой адрес, которые я когда-либо слышал. Если уж ее мучили эти навязчивые идеи, почему же она, например, пользовалась духами, вместо того чтобы швырнуть их мне в лицо?

— Наверное, потому, что они ей нравились.

— Тебя послушать, так получается, что я был женат не на женщине, а на каком-то холодильнике, а у Аманды совсем другой темперамент. У меня есть другое объяснение — я даже удивляюсь, как это мне не пришло в голову раньше. Все перечисленные гипотезы Аманды абсолютно недоказуемы. Если она расскажет эту чушь судье, он умрет со смеху. Поэтому она произвела тебя в шпионы и откомандировала на поиски доказательств. Что ты скажешь на это?

— Ты уже потихоньку начинаешь хамить.

— Я не говорю, что она велела тебе лечь со мной в постель, это вполне могла быть твоя собственная идея. Ты могла подумать: почему бы не соединить полезное с приятным? Теперь, когда она сама дала мне карт-бланш, в этом нет ничего предосудительного, если я пересплю с ним разок-другой; в конце концов, я делаю это ради нее. Ведь то, что тебе пришлось перебороть некоторые сомнения, для меня вполне очевидно. А тут я еще и сам тебе помог тебе достаточно было просто поддаться на мои уговоры — я как тот петух, который бился за право первым прыгнуть в кастрюлю хозяйки. Знаешь, что всегда было моей главной слабостью? Мое простодушие. Я говорю это не как человек, который охотно признает свои недостатки, потому что на самом деле считает их достоинствами. В моих глазах простодушие — это одна из форм идиотизма. Я всегда склонялся к тому, чтобы багателизировать опасности. От недостатка воображения. Если я опасаюсь, что кто — то держит камень за пазухой, то успокаиваю себя мыслью, что это мне наверняка просто кажется.

— Ну да, ты видишь в людях только хорошее, потому что сам не способен на плохие поступки.

— Не язви. Ты не можешь не признать, что я вел себя неосторожно. Мне ведь до последнего момента ни разу не пришло в голову, что ты, возможно, лежишь со мной в постели в качестве уха Аманды. А почему? Из-за моей наивности. Я говорю с тобой так откровенно, как будто ты никогда в жизни даже имени Аманды не слышала. И даже если ты не получала от нее задание выведать мои секреты — разве ты, как ее ближайшая подруга, не обязана передать ей до мельчайших подробностей все, что могло бы обернуться для нее выгодой? Я же не слушаю сам себя с тем вниманием, с каким, наверное, слушаешь ты. Я не знаю, сколько секретов уже выболтал, сколько козырей вручил Аманде своими собственными руками. Я скоро узнаю это, когда она выложит их передо мной в зале судебных заседаний. Знаю только одно: новых сведений она от меня не получит. То, что ты до этой минуты не успела выведать, ты уже никогда не узнаешь. Как источник информации я для тебя безвозвратно потерян. Разве не ты сама говорила, что мы встретились не для того, чтобы болтать?

Я говорил вам, что Аманда ничего не знает о моих амурных приключениях. Но, поразмыслив как следует, я понял, что не могу быть в этом уверенным. Сцен ревности она мне, правда, никогда не устраивала, но я помню некоторые ее замечания, которые теперь вдруг предстают передо мной в совершенно другом свете. Когда я однажды во время ссоры сказал, что замужество или женитьба, как и вообще любое обязательство, предполагают определенное ограничение свободы, она ответила: «Ты будешь мне рассказывать, что можно в браке, а что нельзя?!.» А когда я в другой раз пожаловался на то, что мы уже неделю не спали друг с другом, она произнесла странную фразу: «А тебе не хватает разнообразия?» Можно было бы вспомнить еще много всяких двусмысленных замечаний, но я, пожалуй, не стану злоупотреблять вашим вниманием. Просто мысль о том, что она попытается затронуть эту тему в суде, сегодня мне уже не кажется такой абсурдной. То, что она не может сказать ничего конкретного, это другая история, это я продолжаю утверждать и сегодня.

Я решился предоставить вам еще одну информацию, которую прошу использовать только в самом крайнем случае: Аманда имеет контакт с одним западным издательством. Я не знаю, как этот контакт возник и как долго он существует, но он существует, это факт.

Вы, вероятно, помните, что Аманда уже давно что — то пишет и утверждает, что это роман? По-видимому, она намерена опубликовать рукопись на Западе, иначе зачем бы ей понадобились неоднократные встречи с сотрудницей этого издательства? Я сам трижды видел эту даму у нас дома, в последний раз в прошлом месяце. Аманде это было неприятно, я это отчетливо видел, но куда она могла с ней пойти? Она представила ее мне так: госпожа Мангольд, моя знакомая. Я потом расскажу вам про эту госпожу Мангольд подробней. Сначала она у меня не вызвала никаких подозрений. Аманда во время беседы с ней прикрыла дверь своей комнаты, словно приглашая меня подслушивать. И я подслушивал. Правда, очень недолго, потому что мне стало скучно. Они говорили о рукописи Аманды, о каких-то микроскопических мелочах: об отдельных словах, о синонимах, повторах, лишних, сбивающих с толку запятых. Даже очень мнительный человек не заподозрил бы в этой беседе ничего подозрительного: ни одна фраза, ни одна деталь разговора не указывали на то, кто такая госпожа Мангольд и откуда она взялась. Я решил, что эта пожилая дама — такая же графоманка, как и Аманда.

Мне было понятно, что они встречаются чаще, чем я могу видеть, но меня это мало заботило. Госпожа Мангольд пользовалась губной помадой, которая лишь с трудом смывалась с кофейных чашек, — так я узнал о еще трех или четырех ее визитах. Еще один след, который она оставляла, была правка на страницах рукописи Аманды: с педантичной аккуратностью выведенные остро отточенным карандашом корректорские знаки, вставки и замечания. Аманда должна была испытывать к ней какое-то особое чувство уважения, иначе бы ни за что не позволила ей так обращаться со своей рукописью. Кроме того, госпожа Мангольд писала Аманде письма, которые иногда попадались мне на глаза, когда я вынимал почту из почтового ящика. На конвертах никогда не было марки, значит, в ящик их опускал не почтальон, а лично отправитель. Тогда мне эта форма переписки показалась вполне нормальной, лишь потом я понял ее конспиративность.