Я вежливо осведомляюсь об этом и получаю ответ: она работает над романом. Над чем?.. Как-то я читал об одном американском писателе, который лишь спустя время после свадьбы узнал, что его жена на семнадцать лет старше, чем он думал. Но он все-таки остался с ней. То же самое намерен сделать и я. А все же странно — прийти в один прекрасный день домой и узнать, что твоя жена писатель. Ох, Аманда, Аманда, в этом не было бы ничего предосудительного, если бы ты хоть раз намекнула мне о своем тайном пристрастии!

Она спрашивает: женился бы я на ней, если бы узнал об этом раньше? Я говорю: это зависит от романа — покажи-ка свою писанину. Но она качает головой и требует, чтобы ее оставили в покое, мол, может, через год или два.

8 декабря

Коломбье пригласили нас на ужин — долг вежливости. Аманда не хотела идти, мне пришлось напомнить ей ее собственную метафору: Коломбье — это тонкая шелковая ниточка, на которой висит наше дело. К тому же нужно как-то убивать время ожидания.

Нас угощают рыбой — карпом, если не ошибаюсь, — потом пудингом с непонятным, но приятным вкусом. Коломбье говорит, что сейчас не самое удачное время для получения выездной визы. Большое начальство из-за этих волнений в стране чувствует себя настолько неуверенно, что впало в какую-то летаргию: он регулярно звонит по нашему делу, и от него каждый раз отмахиваются как от назойливой мухи. Они там окаменели в своих бункерах — паника. Он словно невзначай протягивает мне конверт, в котором лежит счет за его адвокатские услуги. Я вскрою его дома. Это намек на то, что он уже сделал все, что было в его силах.

После этого зашифрованного сообщения у нас довольно быстро кончается пища для разговора. Я тщетно силюсь сказать хоть что-нибудь вразумительное, остальные тоже изо всех сил стараются поддержать беседу. Его слова давят на сердце, хотя надежда еще жива; он ведь может ошибаться в своих оценках. Госпожа Коломбье подает сласти. Она разворачивает какую-то особенно вкусную конфету и кладет ее Аманде в рот, как маленькому ребенку. Атмосфера в комнате — как в склепе: уже почти нет сил держать себя в руках. Аманда спасает нас, сообщив, что ее сын болен и мы не можем надолго оставлять его одного. Все благодарны ей за эту очевидную ложь. По дороге домой она говорит, что надо было спросить их, не гугеноты ли их предки, и они бы еще раз исполнили историю эмиграции в четыре руки.

23 декабря

Мы устанавливаем посреди хаоса нашей квартиры рождественскую елку. На мой взгляд, в этом году можно было бы обойтись без лишнего героизма, но Аманда остается непреклонной. Чего стоила одна только процедура приобретения елки — это непременно должна была быть голубая ель! Прямая, как струна, и не меньше двух метров. Не забывай, что это не Себастьян женился, а мы, а он только облизывался на наши подарки. Она уже собралась прочесть мне краткий доклад о детской восприимчивости, но ввиду вялости моего сопротивления, видимо, решила, что оно не стоит таких самоотверженных педагогических усилий. По поводу подарков мы заключили с ней соглашение о моратории. Подарки запрещены — в квартире и так некуда яблоку упасть. Себастьян — единственное исключение. Я спрашиваю Аманду о ее пожеланиях относительно характера церемонии — мне надо добывать бороду и красный колпак?

Она смотрит на меня со снисходительной улыбкой, как на человека, которому еще многому надо учиться. С тех пор как Себастьян решил, что он уже большой и его уже не обдурить, говорит она, он сам играет роль Деда Мороза. У него есть своя собственная борода и своя собственная длинная мантия. Он втаскивает в комнату свой мешок, говорит басом, раздавая подписанные свертки и пакеты — это тебе, это мне, — и кладет свои подарки в отдельную кучку.

Когда елка наконец установлена и украшена, на глаза у Аманды наворачиваются слезы. Дело, конечно, не в праздничном убранстве — на елке даже еще не горят свечи; это, наверное, просто внезапно прихлынувшие мысли о будущем.

29 декабря

Я прихожу домой позже, чем обычно, задержавшись из-за редакционного совещания. Аманда сидит за столом и пишет. Едва услышав меня, она вскакивает, начинает что-то говорить, потом выбегает из комнаты с пустой чайной чашкой — что это с ней? На столе лежит список. Я читаю: 8 наволочек разн. цветов, 16 пар детских носков, женская бритва «Браун», 3 фотоальбома с разл. фотографиями, 1 лестница библиотечная (три ступеньки), 1 мал. настенный ковер с геометрическим узором, 1 торшер 20-х годов выпуска с регулируемой высотой абажура… У меня замирает сердце в груди — еще до того, как я получаю подтверждение своей догадки. Аманда стоит у меня за спиной и листает за меня перечень — четыре мелко исписанных страницы, — поливая при этом мою рубаху горячим чаем. Девятнадцать пар колготок…

В обед ей позвонили; я как раз был в Западном Берлине. Необходимо как можно скорее представить подробный перечень вывозимых вещей и предметов. Насколько подробный, спросила Аманда. Ей ответили, что нужно перечислить все. Поэтому в квартире настежь раскрыты двери всех шкафов, а Себастьян до сих пор сидит перед телевизором и смотрит зловещий триллер. Я пытаюсь ее обнять, чтобы она немного пришла в себя и успокоилась, но у нее еще полно дел. Им нужен перечень в четырех экземпляpax (почему не в двадцати?), я должен завтра — а может, даже сегодня ночью — сделать в редакции три копии. Свои рукописи она не указывает, — мол, она никому не позволит в них копаться; компьютер тоже, он сойдет за мое имущество. Сколько в ней вдруг энергии!

3 января

Завтра утром придет машина за мебелью. Все это побудет в доме моих родителей, пока я не найду квартиру в Гамбурге. Я уже задействовал целых семь маклеров, несколько дней назад пришло первое предложение. Это как-то не укладывается в голове, что переезд состоится завтра — не сегодня, не через месяц, а именно завтра. Мне придется остаться на некоторое время в этой квартире, пока не закончится моя работа здесь, — и это мы тоже как-нибудь переживем. В следующие недели мои родители будут видеть меня чаще, чем когда-либо с тех пор, как кончилось мое детство; они не такие уж плохие, как может показаться.

Аманда с Себастьяном сидят на полу посреди коробок и ящиков. Она держит его перед собой, как обезьяна своего детеныша. Я не вмешиваюсь в их разговор, это их переезд. Я лучше послушаю.

Я надеюсь, ты не боишься, Себастьян? Конечно, это всегда немного грустно — уезжать, но в то же время это всегда так интересно. Чего нам бояться? Ты ведь уже два раза переезжал — и ничего, не умер. Там даже язык тот же, все слова имеют то же значение, что и здесь. Ты говоришь кассирше, что тебе нужен билет в кино, — и что она тебе дает? Билет в кино! Конечно, это страшно обидно, что ты не можешь взять с собой Лео и Марту. Но даю тебе голову на отсечение, что там тоже есть Лео и Марты. Я еще не слышала о такой стране, в которой бы не было Лео и Март. А если учитель спросит тебя, какой город является столицей Англии, ты так же, как и здесь, ответишь: Париж. Я даже слышала, что там больше каникул, чем здесь, — что ты скажешь на это? Не успеет школа начаться, как уже каникулы, как будто законы придумывают дети. У меня такое предложение: мы живем там полгода и, если тебе не нравится, мы тут же возвращаемся обратно. Согласен? Ты увидишь — когда я тебя спрошу: ну что, собираем вещи, ты ответишь: что, я дурак, что ли! Нам еще повезло, что мы сами себе выбираем квартиру. И мы выберем такую, чтобы с одной стороны был парк, а с другой бассейн. Если Станислаус нам такую не найдет, пусть живет один. А еще там на каждом шагу продаются бананы. Ну, не плачь, не плачь.