Мы не спеша идем в сторону Унтер-ден-Линден. Я взволнован и в то же время холоден — посланник! Странно, однако я совершенно уверен, что знаю, о чем сейчас пойдет речь. Наверное, потому, что несколько лет назад я уже побывал в подобной ситуации, за пару дней до отъезда в Восточный Берлин в качестве корреспондента. Тогда ко мне тоже подошел незнакомый мужчина на улице, перед зданием, в котором находилась редакция, и спросил, как я отношусь к идее сотрудничества. От него резко пахло одеколоном, а кожа его была покрыта таким равномерным загаром, как будто он неделями не вылезал из солярия. Метров сто я делал вид, будто обдумываю его предложение, потом отказался. Но тогда от моего решения не зависел исход никаких важных дел. Сегодня все обстоит иначе.

Клаузнер говорит: если позволите, я сразу же начну с главного, без всяких прелюдий. Я прошу его именно так и поступить. Если бы я изъявил готовность к сотрудничеству, говорит он, это очень помогло бы мне и госпоже Венигер в решении наших проблем. Я спрашиваю: и как же будет выглядеть это сотрудничество? Тут мне приходит в голову, что адвокат Краускопф — нет, его фамилия Краусхаар — предсказывал мне подобного рода встречи. Клаузнер растягивает губы в светской улыбке. Если бы я был его начальником, я бы запретил ему улыбаться на службе: у него некрасивые резцы. Он говорит, что спешить некуда — может быть, тем самым намекая, что слишком быстрый ответ снижает ценность моего согласия, — что ничего конкретного от меня пока не требуется, что речь пока идет всего лишь о принципиальном согласии. Я киваю. Мы проходим мимо советского посольства. Немецкие постовые перед зданием посольства провожают нас глазами. Было бы забавно, если бы один из них вдруг поприветствовал Клаузнера.

Он показывает в сторону Бранденбургских ворот, на просторы, простирающиеся за стеной, и с некоторым пафосом говорит, что мы ведь все живем в одном общем мире и именно потому, что нас многое разделяет, мы должны множить то, что нас могло бы объединить. Я опять киваю, он совершенно прав. Это существенно способствовало бы разрядке напряженности между двумя государствами, продолжает он тоном политического обозревателя, если бы они как можно больше знали друг о друге.

Само собой разумеется, что моя готовность пойти им навстречу предполагает соответствующие шаги с их стороны. Я продолжаю кивать. Мы пересекаем проезжую часть, и он заботливо придерживает меня за локоть, чтобы я, не дай бог, не угодил под колеса. Я призываю себя отнестись к этому разговору более серьезно и ответственно: это не просто курьез, мне придется дать ему ответ, от которого слишком многое зависит.

И еще одно, говорит Клаузнер: в случае моего согласия от меня не станут требовать ничего такого, что могло бы обернуться для меня неприятностями. И ничего такого, что потребовало бы особых усилий. Вся необходимая им информация уже находится в моем распоряжении, мне не надо ее добывать. Впрочем, даже само слово «информация» неверно — оно вызывает ложные ассоциации с какой-то полуподпольной возней, чуть ли не с разведывательной деятельностью. А от него ждут, в сущности, всего — навсего готовности к добрососедскому, доверительному диалогу.

Теперь я хотя бы знаю, что наше дело не бросили в корзину для бумаг, это уже неплохая новость. Никак не могу решиться открыть рот — какой дать ему ответ, чтобы не испортить все в один миг? Надо или не надо связываться с ними? Становиться шпионом из любви к Аманде или нет? Может, согласиться и наврать им с три короба? Пока они поймут, что их обдурили, Аманда уже будет в Гамбурге. Или сказать: сначала товар, потом деньги? А перебравшись на ту сторону, послать их в задницу? Тут мне приходит в голову, что там дураков не держат. Я не знаю, что делать. А мы тем временем идем и идем. Интересно, есть ли у него какие-нибудь указания о том, сколько он может ждать ответа? Он оглядывается на хорошенькую женщину — мы ведь все живем в одном мире, и ничто человеческое нам не чуждо.

Ввергнув меня в пучину тревожной растерянности, он сам же и помогает мне выбраться из нее: означает ли мое молчание, что мне хотелось бы подумать, спрашивает он. Я благодарно киваю (мне, наверное, еще никогда в жизни не приходилось столько кивать, как за последние десять минут). Да, отвечаю я, мне хотелось бы подумать, и он непринужденным жестом дает мне понять, что прекрасно меня понимает. Со стороны посмотреть, так я обрел в его лице лучшего друга, он чуть не лопается от понимания. Я представляю себе увлекательную историю: они дают нам разрешение на брак, мы женимся, Аманда получает выездную визу; мы живем на Западе и через какое-то время они присылают ко мне в Гамбург Клаузнера. Тот говорит: послушай, приятель, мы пошли тебе навстречу, сделали все, что ты от нас потребовал, — не желаешь ли для разнообразия тоже сделать нам маленькое одолжение? Если бы я был начальником их секретной службы, я именно так бы и построил работу.

Я прошу Клаузнера записать мне свой телефон, чтобы я мог сообщить ему о своем решении. Едва начав фразу, я понимаю ее абсурдность, но должен же я как-нибудь закончить предложение? Вначале он делает вид, что это вполне естественно, вырывает листок из своего ежедневника и уже заносит над ним ручку. Но в последний момент вдруг, как бы сообразив, что есть более удобный способ, говорит: вы знаете, давайте лучше я сам вам позвоню — меня очень трудно застать на рабочем месте. Сколько времени вам понадобится? Три дня? Пять дней?

2 июля

Аманда замечает, что я подавлен, и мне приходится доказывать ей, что она ошибается. Зачем рассказывать ей об этой мерзкой встрече? Если бы она могла избавить нас от Клаузнера и его бандитской шайки, я бы ни секунды не колебался. Что она может мне посоветовать? Она бы просто испугалась, и все, ее нервы и без того натянуты как струна. Одна мудрость моего отца гласит: разделенная боль — двойная боль. Он говорил это матери, когда ему хотелось, чтобы его оставили в покое с его проблемами. Я помню, она каждый раз отвечала ему: да, да, конечно, а разделенная радость — полрадости; вот какие вы, мужчины!

Аманда гораздо категоричнее меня, я уже не раз имел возможность в этом убедиться; она бы бросилась на строительство баррикад. Она бы потребовала: пошли его к черту, с такой сволочью связываться нельзя. И я, для которого пресловутое разрешение на брак, по-видимому, значит гораздо больше, чем для нее, предстал бы перед ней трусом, жалкой душонкой, готовой на любые компромиссы, если бы отказался выполнить ее требование.

5 июля

Звонит Клаузнер. Он вежливо интересуется, пришел ли я к какому-нибудь результату. Я отвечаю: пришел. В качестве места встречи он предлагает Фридрихсхайн, в пяти минутах езды, и я отправляюсь на свою первую шпионскую встречу.

Если все получится как надо, я стану героем и спасителем Аманды. Я придумал один план. То, что может Джеймс Бонд, могу и я. Я покажу этим канальям, на что способен влюбленный корреспондент! Если бы только моя правая нога не дрожала так сильно — это мешает мне удерживать педаль дроссельной заслонки в константном положении.

Когда я выхожу из машины, мой план уже не кажется мне таким блестящим, как за час до назначенного времени. В гимназии я заработал себе авторитет одним тезисом, который назвал аксиомой Долля: уверенность в успешной сдаче экзамена прямо пропорциональна времени, отделяющему тебя от экзамена. Я думаю о том кошмаре, который начнется, если я сейчас скажу Клаузнеру: поищите себе других дураков. Нет, нет, план должен быть реализован! Это хороший план.