– Боже мой, неужели здесь собраны все произведения господина Галена?* De sanitate tuenda… И De anatomicis administrationibus… A также De usupartium corporis…

Голос ребенка затих. Он обнаружил латинский перевод, выполненный неким Фарагом ибн Салемом, трактата Абу Бакра Мухаммеда ибн Закария ар-Рази*, имени которого он никогда не слышал. Этот Al-Hawi – Continens по латыни – являлся, похоже, трактатом по фармакологии, но лунный свет был слишком слабым, чтобы Клеман мог прочитать его. Ему также оказались недоступными многие произведения, тайны которых охраняли названия на неизвестных языках. Шла ли речь об арабском, греческом или древнееврейском языках? Клеман не мог сказать.

Значит, помещение, через которое ему удалось проникнуть сюда, было служебным, возможно, реставрационной мастерской, что объясняло царивший там запах клея и висевшие кожи.

Несколько часов он рассматривал книги, до того увлекшись, что время перестало для него существовать. Ночь, проникавшая сквозь высокие бойницы, начала приобретать молочно-голубой оттенок. И тут он словно очнулся. Наступал день.

Воспользовавшись стремянкой, Клеман сумел выбраться через отдушину, правда не без труда и не без боли. Щиколотка причиняла ему неимоверные страдания. Ему казалось, что внутри нее бился бешеный пульс.

Франческо де Леоне не обращал внимания на знойную духоту, равно как на зловоние, исходившее от нечистот, сваленных в концах узких улочек. А вот суетливая деятельность этого человеческого муравейника ошеломила его. Столица Франции насчитывала более 60 тысяч домов, то есть ее населяли примерно 200 тысяч душ. Эта шумная толпа распределилась по обоим берегам Сены, которые соединяли лишь два деревянных моста: Большой мост и Малый мост, неразумно возведенный, поскольку 140 жилищ и более ста лавок разместились на первом мосту, загроможденном еще и мельницами. Нередко вода в реке поднималась так высоко, что смывала мосты, словно соломинки.

Рыцарь медленно поднимался по улице Бюси, провожая беззлобным взглядом молодую девицу с опухшими глазами, рыщущую в поисках еды. Он подумал, что она, вероятно, вышла из соседней парильни. Все знали, что смешанные публичные бани служили местом галантных встреч, которые назначались тайно и за плату. Сексуальные утехи продавались в Париже на каждом углу, причем торговля шла бойко. Продажная любовь считалась наименьшим злом, если только она была регламентирована. Она позволяла беднякам, которые не могли создать семью из-за отсутствия средств, удовлетворить свои плотские желания. Она также позволяла изголодавшимся девицам, выброшенным на мостовую из-за нежелательной беременности или нищими родителями, выжить, избавляя замужних женщин от похотливых намерений сильных мира сего. Это были избитые доводы, дававшие объяснения очень многим, соглашавшимся с ними и тем самым не признававшим свою вину. Однако они не могли удовлетворить Франческо де Леоне. Его охватило странное тягостное чувство. Древнейшая из профессий, профессия женщин, которым отказывали в праве заниматься множеством других профессий, в столице процветала.

По мере того как складывались обстоятельства, женщинам вскоре оставили право выбирать меньше судеб, чем пальцев на одной руке: богатство по рождению, замужество, монастырь или проституция. В последнем случае они умирали, снедаемые чахоткой или болезнями плоти. Был еще один выбор: они могли истечь кровью от ударов кинжала заезжего клиента. Да и кто заботился об этих тенях? Не власть, не Церковь и уж тем более не их семья.

Уличная девка не сверлила Франческо горящим взглядом, смущенная его поведением. Но ею двигали голод и страх. Она боялась, что ей придется провести без гроша в кармане несколько дней. Он остановился и пристально посмотрел на девицу.

Леоне преследовал эту женщину, ту же самую, по галерее церкви, все той же. Хотел ли он на нее напасть, стремился ли уберечь от невидимых врагов? Он молил Бога, чтобы верным оказалось второе предположение. Тем не менее ему так и не удавалось себя в этом убедить. Беспросветная беспомощность женщин, их ослепляющая слабость… Его мать и сестру, совсем ребенка, оставили разлагаться под жаркими лучами солнца, перерезав им горло, словно ярочкам. И мухи слетались на их зияющие раны. Он на несколько минут закрыл глаза.

Когда он открыл их, ему улыбалась девица. Жалкой улыбкой отвергнутого человека, ищущего денег, чтобы заплатить за еду и ночлег. В этих растянутых губах, лихорадочно дрожавших, не было ничего соблазнительного или многообещающего. И все же она пыталась его убедить, поскольку не могла прельстить.

Леоне вытащил из кошелька пять серебряных турских денье*, манну небесную для нищенки, и подошел к ней:

– Сестра моя, поешь немного и отдохни.

Она жадно смотрела на монеты, которые он положил ей на ладонь, отрицательно покачав головой.

Когда она подняла к нему лицо, он увидел, что ее пепельно-серые щеки прочертили влажные полоски.

– Я не… Иди ко мне, я нежная и послушная. Я не больна, уверяю тебя… Я не…

– Замолчи. Иди отдохни.

– Но… Что я могу…

– Молись за меня.

Он резко отвернулся и стремительно удалился, оставив ее всю в слезах, испытывавшую такое облегчение и такую опустошенную.

За нее. За его мать. За его сестру. За всех тех, кого не смог защитить ни один мужчина. За Христа и его огромную любовь к женщинам. Любовь, которую жалкие марионетки так долго отрицали. Нечестивцы, безбожники, прикинувшиеся докторами богословия.

Джотто Капелла… Когда-то давно на земле, иссушенной солнцем, рыцарь отдал бы свою жизнь за то, чтобы убить его. Зная лишь немногое о детстве Франческо де Леоне, Арно де Вианкур, приор, колебался, прежде чем произнес имя их «случайного и невольного посредника». Наконец, он его прошептал, пристально наблюдая за реакцией своего духовного брата. Подвергая его такому испытанию, он оправдывал себя напоминанием о нависших над ними всеми угрозах.

Здание, строительство которого завершилось несколькими месяцами ранее, собственность Джотто Капеллы, уроженца Кремоны, небольшого ломбардского городка, расположенного к югу-востоку от Милана, возвышалось, устремляя ввысь свои прекрасные белые стены, над улицей Бюси. Из окон четвертого этажа открывался вид на Сену и Лувр. Впрочем, это и послужило причиной тому, что здание возвели именно здесь. Находиться рядом с властью, следовательно, рядом с крупными заемщиками, и в то же время не слишком далеко от границы Парижа, поскольку отношение могущественных особ к поставщикам денье было переменчивым. Ломбардцы – уроженцы или не уроженцы Ломбардии, поскольку так называли всех итальянских ростовщиков, а также банкиров-евреев, – уже имели печальный повод убедиться в этом. Но противоречивое отношение этого столетия к ростовщичеству могло бы позабавить Джотто, человека высокой культуры, для которого деньги были средством, а главное, целью и страстью. Разве можно было полагать, что торговцы ссужают деньгами незнакомцев без всякой выгоды для себя? Что за чушь! Всегда можно прикрыться законом, запрещавшим ростовщичество. Королям и дворянам было достаточно взять в долг, а затем выгнать банкиров и конфисковать их имущество, прикрывшись религией как алиби. Им все уши прожужжали весьма уместными строками из Евангелия, которые советовали давать в долг бескорыстно. Таким образом должники могли избавиться от своих кредиторов, процентов и основной суммы долга. Какое ребячество с их стороны! Тот, кто умеет торговать, никогда не забудет о долговых обязательствах. По ним всегда можно получить долг либо в звонкой монете, либо обменяв его на тайные преимущества.