Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, стервец, мне страшно. Подавись.
Тем не менее, вскидываю подбородок, пряча кисти рук в складках платья: нервные, обличающие, но незримые для него, и решительно расправляю плечи. Так и хочется крикнуть : "Чёрта лысого ты мною покомандуешь". Это нечто больше, чем обычная игра в гляделки. Поединок. Одна из первых попыток нащупать брешь, утвердить своё превосходство над соперником. Какими бы узами нас не связали сегодня, мы никакая не пара, мы – противники. И если когда-нибудь представится удобная возможность – я ударю первой.
– Ты готова, Рада, пора.
Прихватив с тумбочки корзинку, бабушка Драгоша в сопровождении двух своих спутниц направляется к двери, а сам он, отправив окурок в пепельницу, лениво покидает насиженный балкон, невозмутимо пристраиваясь сбоку.
Рядом с новоиспечённым мужем холодеют ладони. Я ловлю его дыхание, гул уверенной поступи, короткое движение нервных пальцев рядом со своей рукой, нерешительное, словно он хочет дотронуться, но не смеет. Чушь. Всё он смеет, доходчиво доказал. Даже слишком. Воспоминания пробирают ознобом и, сбившись с шага, перехватываю взгляд кофейно-карих глаз: мимолётный, но острый, горящий незнакомым огоньком.
Драгош меня пугает, теперь ещё больше, чем с утра, а вместе со страхом растёт и внутренний протест. Сильнее раздражает бремя предопределённости, давит на плечи стотонным грузом, щемит под левой грудью, и плакать вдруг хочется нестерпимо. Тошно становится от самой себя, от бессмысленности своей жизни, от слепой и глупой влюблённости, что принесла мне столько бед, от бессилия что-либо изменить. Обидно так скоро признать, что полёт надежд всегда имел какой-то предел – достаточно было взаимной любви и внутренней свободы, в то время как падать в своих глазах приходится бесконечно.
Несмотря на напряжение от присутствия рядом малознакомого парня в одночасье ставшего мне ближе любого врага или друга, до банкетного зала мы добираемся неожиданно быстро. К этому моменту свахи уже вовсю расхваливают моих приёмных родителей за то, что те воспитали порядочную дочь, и я не вижу, но кожей чувствую злую ухмылку Драгоша. Скотина.
Второй этап свадебной церемонии считается пройденным, мы стали близки не только духовно, но и физически.
К концу хвалебной речи, украшенная розами корзинка с запятнанной сорочкой переходит в руки Анны. Свекрови положено станцевать с ней в руках вместе с гостями и танцорами приглашённого из столицы ансамбля. Они и отплясывают, да так лихо, что ходуном ходят стены. Меня в это время заваливают лавиной поздравлений, суть которых теряется уже на первых минутах. Только и остаётся, что кивать с завистью поглядывая на горделиво стоящего среди друзей мужа. Словно и не он совсем недавно шипел мне в лицо разномастные грубости.
К моменту, когда толпа желающих высказать поздравления, всем составом устремляется обратно в пляс, алые ленты, уложенные в корзинку рядом с сорочкой, все до единой распроданы родне супруга. Золотарёвым свадьба влетела в круглую копеечку, но меня эти мысли сейчас мало волнуют – я задыхаюсь. Пёстрые юбки и шали танцовщиц мелькают перед глазами неожиданно быстро, так резво, что происходящее отзывается в голове одуряющим гулом.
В каком-то дурмане смотрю, как на наших с Драгошем ладонях специальным ножом делают надрезы. Тонкие полосы медленно проступают алой тесьмой вдоль линии жизни, и наши руки складывают вместе: его крепкую, горячую и мою – дрожащую, ледяную. Пальцы сплетаются с чужими пальцами, соединяя две крови воедино. С этого момента мы обязаны делить всё вместе навеки, пока Бог не разлучит нас.
Вот и всё. Мышеловка захлопнулась.
Глава 12
Мне нужно на воздух иначе свалюсь, иначе лёгкие захлебнутся паникой или я, наконец, дам слабину и взвою раненным зверем. Но улизнуть не получится. Наши с Драгошем руки до сих пор плотно сцеплены; сжаты крепко – до ломоты, до побеления костяшек, вопреки всем правилам и косым взглядам подметивших его вольность гостей, а собственные желания поддаются воле супруга как масло раскалённому ножу. Я подчиняюсь, устало опустив глаза, не найдя в себе ни сил, ни достойных причин сопротивляться. Успею ещё. Послушно следую за ним на безлюдную террасу, где порывистый ветер тут же пробирает до костей, хлещет по икрам ледяным атласом, врывается в лёгкие долгожданной свежестью.
Когда Золотарёв, наконец, отпускает мою руку, я пытаюсь сделать вид, что нахожусь здесь одна, но выходит неважно. Взгляд то и дело возвращается к статной фигуре мужа, а чувства к нему слишком противоречивы, чтобы чётко обозначить свою позицию. В один момент он видится самодовольным и грубым, дикарём и насильником, а в следующий – такой же жертвой обстоятельств как я.
– Спасибо, – произношу слишком неожиданно даже для самой себя. В темноте не разобрать выражения его лица. Может, это и к лучшему, не придётся лишний раз сожалеть о сказанном.
– За что? – звучит холодным ответом.
Иного ждать не приходится, но в груди всё равно что-то сжимается от его голоса.
Страх?
– За то, что не выдал, – нехотя признаю, пока Драгош накидывает свой пиджак мне на плечи. – За то, что выдернул из душного зала – за заботу. Ты мог бы ничего этого не делать.
Парень, молча, подносит огонёк зажигалки к зажатой в зубах сигарете. Пламя на миг выхватывает из темноты хмурый профиль, а я впервые задумываюсь о том, какой он красивый... когда не смотрит так презрительно, как весь оставшийся вечер. С одной стороны – зверь, с другой – единственный родной человек. Какая из двух его ипостасей истинна?
Жаль, вместо того, чтобы разгадывать ребусы, нельзя просто взять и застыть в этом мгновении: вдвоём под непроницаемым куполом мартовской ночи, с ветром завывающим в ушах, с теплом чужой одежды на плечах, в колючем, неловком, но неожиданно волнующем смятении.
– Не строй себе иллюзий. Мне просто нужны здоровые дети, – ровно выдыхает он с последней затяжкой. – Долго здесь не задерживайся.
Знать бы, что в нём говорит: обида или равнодушие.
Драгомир уходит, оставив мне свой пиджак и смутные сожаления о том, что всё сложилось именно так, когда могло быть совсем по-другому. Могло ведь! Да, без любви, но иначе. Без унизительного принуждения, без претензий, без злости.
"Вот что теперь делать?", спрашиваю саму себя, потому что спросить больше некого и, сникнув, кутаюсь в остывший пиджак, принимая свою судьбу в которой я навсегда
