Талла повторила пальцами серебристый узор метки.

— Больно?

Верд неопределённо скривился. Может и больно, но не пристало воину в таком сознаваться.

— Давай полечу?

Эка невидаль! Колдунья, помогающая наёмнику! Верд чуть не рассмеялся, но вовремя вспомнил, что его смех не слишком-то весело звучит.

— Спать иди.

Она вскочила, скакнула через костёр (сердце охотника пропустило один удар), закружилась по поляне:

— Разве можно спать в такую ночь?

Невольно осмотревшись, Верд пришёл к выводу, что не только можно, но ещё и нужно. Если не в такую, то в какую вообще?

Девка, главное, пляшет, словно холода не чует! Ровно снежинка. Дурная!

Кружит, смеётся… Так завывает, баюкает метель усталого путника. Утешит, погладит по волосам, поклянётся, что подарит тепла, уложит на пуховую перину. И ледяное одеяло накроет коченеющее тело. А она так и продолжит выть и смеяться, танцевать и мести. Пока не найдёт нового дурня, поверившего в сказку.

— Ну-ка марш на лежак, дурная! — невесть с чего разозлился Верд. — Завтра опять носом клевать станешь, просить привал! Марш сказал!

Он ловко поднялся, широко шагнул, чтобы грубо, жёстко, до синяка ухватить её за плечо. Но чудесница извернулась, проскользнула под крепким локтем: не поймать снежинку, как ни старайся.

— Пойду! Честное слово, пойду! Дай чуточку времени! — и сама сжала тонкими пальцами его предплечья, обжигая даже сквозь куртку. Попросила: — Потанцуй со мной, Верд!

— Что я, пацан какой? Танцевать? Придумала, тоже!

— Один танец! — она откинулась назад, точно ведомая ветром. — А потом сразу спать! Ну пожалуйста! Смотри, как хорошо!

Охотник слишком часто видел небо. Хорошо для него — потолок на постоялом дворе или хотя бы прохудившаяся крыша сарая, в который пустила на ночлег сердобольная вдова. Что ж хорошего в хитро перемигивающихся звёздах, в пороше, что уронили с веток быстрые белки? Что хорошего в треске костра, в мерном храпе бывшего друга, в изредка доносимых горячих вздохах пламени?

— Одну минуточку! Ну пожалуйста! — шепнула Талла, доверчиво прижимаясь к нему, уводя в дурную пляску, касаясь легко, как снежинка…

— Да иди ты! — гаркнул охотник, отталкивая проклятую колдунью. Та покачнулась: вот-вот упадёт, не удержавшись, заплачет горько-горько. Ну и пусть! Пусть сопливо некрасиво ревёт, пусть пускает пузыри, злится, кричит, сбежать пытается! Ей и нужно бежать, дуре эдакой, а не в друзья Верда записывать!

Но она не расплакалась. Лишь сморгнула несколько раз, удивившись больше, чем расстроившись. Уставилась на него чистыми синими глазами, спросила спокойно:

— Зачем ты так?

И Верд не выдержал, отвернулся, снова сел у костра, невесть за чем тыкая в него коротким обломком палки, обжигаясь, точно эта боль могла выжечь из памяти лёгкое, заманчивое, убаюкивающее прикосновение.

Она опять не ушла, как послушный телёнок на бойне. Устроилась напротив, отгородившись пламенем. Казалось, прямо в костёр нырнула, укрывшись раскалёнными языками. И ничего, не тает, не кричит, не жалуется. Лишь глядит задумчиво, морщит лоб.

— Я не боюсь тебя, — Талла, играя, провела ладонью над огнём, не скривилась.

— Зря, — скрестил руки на груди охотник, неосознанно пряча метки.

Она усмехнулась, и на секунду мужчине показалось, что по ту сторону костра не наивная девчонка, а мудрая старуха. Нет, просто пламя бросило тень…

— Наверное. Но неужели страх кому-то облегчал жизнь?

— Страх помогает выжить.

— А зачем выживать, если жить не хочется?

Вот же дура девка! Зачем, спрашивает, выживать? Зачем… А зачем? За тем, что тело требует жирной пищи и сна. Девок вот тоже требует и выпивки. За тем, чтобы, услышав, что отправился к Богам старый вояка-побратим, покачать головой и выпить за него. За тем, чтобы было, кому пить за всех, кто ушёл.

— Дура ты, — решил Верд. — Молодая ещё. Не понимаешь.

Талла расхохоталась, завалившись на спину, да так и осталась, рассматривая звёзды, проводя пальцем воображаемую дорожку от одной светящейся точки к другой.

— Дура, — тихонько повторила она, пожевала губами, точно слово налипло на них мёдом. — Дурная, это точно. Дура… Ну, может, и дура. Ты думаешь, Верд, — она перевернулась на бок, оперлась на локоть, испытующе глядя на хмурого охотника, — что я не знаю, кто ты такой? Я не впервые вижу эти метки. Знаю, что меня ждёт.

Он сильнее стиснул зубы. Трёхугольные рисунки, впившиеся в кожу, стали жечь в разы сильнее. Сунуть бы ладони в сугроб, отрубить их к шваргу, лишь бы избавиться от добровольной кабалы!

— Тогда почему ты пошла со мной?! — горько крикнул он и повторил вполголоса, чтобы забеспокоившийся Санни не проснулся: — Почему не попыталась сбежать, не попросила помощи у старосты?

— У старосты? — Талла принялась аккуратно лепить снежок, сглаживая края, чтобы стали идеально круглыми. — Наверное, ты всё-таки не прав, Верд. Не такая уж я дура. Никто не вступился бы за меня. Колдунья в деревне — хорошая помощница. До худых времён. Случись что, угадай, кто виноват? Кто прятался в лесу целый месяц, когда настала засуха? Кто подпирал дверь лавкой, когда пьяный сынок кузнеца ломился доказать, что мне замуж пора? Нет, Верд. Никто не стал бы рисковать ради дурной девки. Выгонять бы, конечно, тоже спешили. Всё ж таки и пользы от меня немало, но… но я всё-таки дурная.

— Но ты могла сказать, что не хочешь со мной идти!

— И ты послушал бы? Пожал плечами, ушёл искать другую колдунью на продажу?

Верд промолчал. Не ушёл бы.

— Говорят, наш дар проклят. Отгоняет всех, кого доведётся полюбить. Наверное, это правда. Не зря же ни одной из нас не довелось обзавестись семьёй? Но у любого проклятья есть обратная сторона. Меня ничего не держало в деревне. Я не боюсь тебя, Верд. И я тебя не виню.

Талла сочла снежок идеальным. Прицелилась, прикрыв один глаз, и прямо сквозь пламя запустила в грудь охотнику. Он ошалело ахнул на выдохе, уставился вниз, но стряхивать с куртки было уже нечего.

— И потом, — колдунья отряхнула руки и хитро, прямо как одна из звёзд в небе, подмигнула: — Мне почему-то кажется, что я очень-очень тебе нужна.

Когда девчонка улеглась в шалашике, а её сопение утонуло в громогласном храпе Санни, Верд всё ещё смотрел на то место у костра, где она сидела. И с ужасом понимал, что дурная права.

Охотник так и не сомкнул глаз, начал седлать коней ещё до рассвета. Это их и спасло.

Сонная Каурка попыталась выразить недовольство укусом, Кляча же, ещё вчера смирившаяся с безвременной кончиной, пускала из ноздрей струи пара и не противилась. Верд проверил её ногу: зажила, точно лошадь весь день дурака валяла, чтобы не везти тяжести.