Вольский дотянулся до этажерки и, избавившись от шкатулки, расслабился в объятьях шерсти и войлока. Хозяин кабинета вернулся к зиккурату и негодовал пуще прежнего:

— Лесенкой вирши набирают! Уж не у Бори ли Бугаева свистнули приёмчик? «Маяковский» — тьфу, какой нарочитый псевдоним! Кокетка, не поэт. А вот ещё попалось, стих как бы с «перспективой»: от строки к строке уменьшается кегль. Мол, «полёт на аэроплане». Сколько раз взмывал…

— А вам, Василий Васильевич, на аэромашинах случалось вояжировать? — поднял голову меньшевик.

Розанов не расслышал вопрос — ахая, с остервенением шелестел страничками.

— Та самая, из корзины, рыбой пахнет! Давеча Агафья вернулась из лавки, а на дне корзины лежит книжица.

— Рыба на ужин будет? — оживился Вольский.

— Да, стерлядь под соусом из маслин и каперсов.

Николай Владиславович решил: надобно срочно оправдывать статус гостя. Натужился и сострил:

— А вот была бы поэма — чистый лист: хоть на черновики пустить.

Розанов, перетрясавший очередную брошюру, воскликнул:

— Пожалуйста! — и повернул разворотом к меньшевику.

Наверху чистой страницы стоял заголовок: «Шиш».

Вольский сочувственно вздохнул и закурил сигаретку, несколько ранее незаметно позаимствованную из запасов писателя.

Василий Васильевич аккуратно изъял пустой лист и, отчикнув заголовок, сунул под бронзовое пресс-папье, в стопку писчей бумаги. Срезанная полоса с сакраментальным словом отправилась в карман.

— Поглядите, Коля, утром пришла почтой — в дерюжку переплетена! — возликовал Розанов и тотчас принялся отдирать обложку.

— Да зачем вам?..

— Может, пыль с обуви смахнуть… А ляссе — обувной шнурок, как вы советовали!

— Это не шнурок, а Бикфордов фитиль, — лениво проговорил Коля. — Кто бы ни был издатель, он понаходчивей меня.

— Может, запалить? Интересно понаблюдать, как огонёк к бумаге станет подбираться, — злорадно сказал Розанов.

Он ухватился было за закладку, собираясь вырвать резким движением, но уставился на заложенную страницу.

— Это что ещё за?.. — выбормотал он. Машинально затолкал дерюжку в карман пиджака.

Василий Васильевич как будто онемел. Следовало проявить минимальный интерес. Вольский неторопливо поднялся — молчание всё длилось, — приблизился и заглянул через плечо писателя в книжку. Колонку дат подпирало число, будто составленное из пик, ошейника и топора: «1917».

Ослабевшим голосом Розанов предупредил вопрос:

— Это, Коля, годы разрушения великих царств прошлого. Карфаген, королевство Вестготов, Иерусалим… А резюмирует их — указание на наше будущее.

Вольский поморщился:

— Забудьте, Василий Василич. Всякое пишут… За Россию нечего опасаться. Боря катастрофу своим романом отменил.

«Лига выдающихся декадентов» увеличила славу Бугаева, но никто из читателей, кроме трёх друзей автора, и не догадывался об истинной цели создания романа.

— Одну — отменил. А коли новую готовят? — выразительно произнёс писатель. — Те, кто за Минцловой — помните? — он понизил голос.

Порядочно времени прошло с того дня, как друзья отправили раздутое чудовище на дно зыбучего океана, расположенного глубоко под Москвой.

— Подписано неким Хлебниковым, — заметил меньшевик. — Как этот Хлебников высчитал дату? Полагаете, изощрённая нумерология?

— Думаю, суть не в науке чисел, а лишь в тех, кто снабдил автора сведениями касательно этой даты. Нам бы добыть адрес Хлебникова. А телеграфирую-ка я в Москву, Бугаеву! Пускай на журфиксах поспрошает у знакомых литераторов.

Вольский занервничал. Перспектива железнодорожного путешествия его не устраивала. В смятении мыслей он не придумал ничего лучше вопроса:

— Почему вы так уверены в опасности этой даты, Василий Васильевич?

— Да потому что число 1917 это сумма «бунташного» 1905 года, в котором и вы тоже пошалили, — раздельно произнёс писатель, — и двенадцатилетнего цикла планирования, любимого деятелями мировой закулисы. Выезжаем немедленно!

— А как же ужин?

— В вокзальном буфете перекусим, — неожиданно твёрдо сказал Розанов.

* * *

Друзья прошли под аркой в затхлый двор, откуда сбитые лестничные ступени уводили посетителей на второй этаж. Коридор, где с трудом могли разминуться двое, гипнотизировал тёмной глубиной.

Боря Бугаев, встретив друзей на Николаевском вокзале, уверенно повёл их по раздобытому адресу, — сюда. Даже отважился сам покрутить ручку звонка.

— У вас проживает некий Хлебников? — спросил Розанов в приотворившуюся дверь.

Рослая, мосластая, властная на вид старуха справилась:

— А вы кто такие, откуда?

— Откуда надо, — хмуро сказал Вольский.

Этого хватило. Телосложение меньшевика и рубленые черты лица внушали людям уважение.

— Вселился три месяца тому. Десятирублёвая комната, от обедов отказался. Дверь в конце коридора… А имя-то назвал несусветное! Скрывается от кого-то!.. — с удовольствием повествовала хозяйка. — Намедни вечерком шёл от своих омонимных эфироманов…

— Анонимных, верно? — с сахариновой улыбочкой сказал Розанов.

— Стукнули добрые люди его в затылочек, — частила хозяйка, — у него ум за ум зашёл. Он и раньше, бывало, заговаривался, а теперь вовсе человеческую речь забыл, бормочет на чудном языке. Наволочку кровью перепачкал — одни неприятности из-за него!.. Теперь идя в ватер, котелок надевает — голову бережёт. Поздно спохватился, — страшным шёпотом закончила она.

— Вот что: послушаем эту самую заумь, — решил Василий Васильевич.

Комнатёнка была самая дрянная, да и присутствие жильца её не красило. Хлебников лежал на койке, заложив руки за голову, в ветхоньком чёрном сюртуке, а обутые длинные ноги закинул на металлическую дужку. Единственное окно завешивала дырявая рогожа, поэтому царили сумерки. На половицах случился целлюлозный апокалипсис: мятые, комканные листки писчей, а то и серой обёрточной, салфетки, афиши, вперемешку с отдельными квадратами бумаги верже, свидетельствовавшими, что обитатель комнаты знавал лучшие времена. Бумаги были всплошную покрыты каракулями. Нельзя было наступить, чтобы не зашелестело в подошвах.

Казалось, Хлебников нисколько не удивился приходу гостей. Привстав с кровати, выпалил:

— Здра!

— Не так уж и запущенно, — удовлетворённо сказал Розанов. — Если дальше пойдёт в том же духе, мы легко найдём общий язык.

Хлебников тут же выдал умопомрачительную тираду на непонятном языке. Если бы присутствующие сумели её расслышать и записать, получилось бы:

— Солов зов, воз волос. Зол гол лог лоз. Горд дох ход дрог. И лежу, ужели? Зовёл!