серьезно? А курица-то мертвая зачем?

Динко смеется:

— Сгодится! Для одного дела. После узнаете! Спокойной вам ночи! Ну, я пошел. Часа через два, как замерзну, вернусь.

Он поправил капюшон, открыл дверь и пропал во мраке.

Обойдя постройку, Динко добрался до железнодорожного полотна и двинулся по заснеженным рельсам. Он тут же растворился — в ночи в снегу, который валил и перестал валить, в побелевшем поле, то темном, то светлом просторе, в холоде, зимней тишине, облаках, — казалось, вся вселенная вдруг разверзлась, приняла его в свои объятия, закружила в безумном вихре. Ему были знакомы эти мгновения, от предугадывал их, они снились ему, мерещились днем и ночью возле вагонов, локомотивов, грохочущих поездов. Один-одинешенек стоял он на просторе, вперив взор вдаль, прислушиваясь к таинственным голосам, которые вдруг возникали то тут, то там…

Он остановился, с минуту подумали, перепрыгнув канавку, поднялся на высокую насыпь и сел на корточки в снег. Он всматривался в белый простор и прислушивался, держа на колене заряженное ружье. Нигде ни звука. Белое поле с неподвижными кустами было объято глухой, ледяной тишиной.

Человек поднялся и размашисто зашагал по насыпи.

В эту же ночь, в тот самый час, в своей теплой норе, на мягкой и сухой траве, лежала лисица. Над ее норой распростер свои могучие ветви старый вяз. Нора лисицы доходила до самого ствола, а три тайных лаза выходили наружу под толстыми корнями дерева. Когда наверху бушевала буря, лисица слышала сквозь сон глухой стук веток и потрескивание ствола. И этот таинственный, извечный шум навевал на нее дрему, убаюкивал в надежном и теплом убежище.

Но так бывало в редкие часы беззаботной сытости. Теперь же лисице было не до этого. Ее мучил голод. Вот уже два дня, как она ничего не ела.

Лисица медленно подняла голову, зажмурилась, зевнула и поползла на брюхе по узкому кривому лазу. Невыносимый голод гнал ее наружу в снежную морозную ночь. В сущности, вся ее жизнь протекала под знаком голода и страха. Заботиться о пище и избегать явной опасности. У нее нет доброжелателей, кругом одни враги да опасности. Они подстерегают ее за каждым кустом, за каждой былинкой. Преследуют ее, хотят погубить. Летом не дают покоя надоедливые сороки и другие птицы. Завидев ее, начинают кружить над ней, тревожно кричать и каркать, выслеживая ее в траве и кустах. Стоит ей лечь подремать на солнцепеке, как над ней начинает маячить тень хищного орла. Не успеет прийти в себя, как издалека уже слышится предательский лай охотничьих собак. Ох, уж эти охотники и собаки! Ее смертные враги, с которыми ей приходится бороться с тех пор как существует мир. Лисица так хитро запутывает свои следы, кружит вокруг кустов, внезапно ныряя в них, то и дело меняет направления, но стоит только псу напасть на ее след — и все пропало! Он берет след, мчится, распластавшись, в своей беспричинной ярости, налетает на кусты, нетерпеливо тявкая и визжа, изо всех сил старается догнать уставшую от преследования беглянку. А горемычная лиса бежит, петляя то влево, то вправо, остановится, прислушается, да так и прирастет к месту: прямо перед ней возвышается огромная фигура подстерегающего ее охотника. Он впился в нее неподвижным взглядом, руки подняты к плечу, ноги широко расставлены. Гремит выстрел, ослепляя ее, но она вовремя отпрыгивает в сторону и бросается напролом через кусты, чувствуя запах опаленной выстрелом шерсти и тягучую боль в бедре…

И впрямь, если бы лисица могла вспоминать, то ей бы стало не по себе от нависшей над всей ее жизнью смертельной опасности голода и страха. Голод гнал ее вперед, к опасностям и явной гибели, страх настигал, когда она тащилась по лесу — изголодавшаяся, бессильная, с угасшим взглядом…

Где-то далеко-далеко маячат жаркие летние дни. В хлебах кричат куропатки, вспархивают перепела, прыгают зайчата, здесь и там — гнезда с яйцами, с беспомощными голыми птенцами. А за красным кирпичным зданием станции растет высокая кукуруза, куда глупые наседки водят своих цыплят. Лисица подстерегала их часами, притаившись в глубокой борозде, и терпеливо ждала своего часа, потом — молниеносный прыжок, и в зубах трепетал теплый, полный жизни куренок… А в логове ее ждали семь голодных ртов. Она бежала к ним через поля голодная, взмыленная, а они, выбравшись из норы, нетерпеливо потявкивали и скулили. Бежали навстречу, чтоб жадно наброситься на добычу — рвали ее на части, дрались… Мать лежала на боку, отдуваясь, но была спокойна: один глаз и одно ухо бодрствовали. Лисята теребили материнские соски, карабкались ей на спину, некоторые подползали к голове и обнюхивали влажный нос матери. А счастливая мать облизывала их, блаженно жмурясь…

Лисица выбралась из норы вся в снегу. Широко расставив лапы, она отряхнула снег с головы и спины. Повела носом направо, налево, привычно обошла ствол — не подстерегает ли кто у других выходов, и, вернувшись на прежнее место, сделала несколько прыжков по пушистому снегу и снова остановилась, бесцельно оглянулась — всюду снег: на земле, на ветках деревьев. И тишина — глухая, мертвая. Лес давно опустел. Улетели в жаркие страны перепела и другие перелетные птицы, стало меньше куропаток. Даже мыши и лягушки исчезли. У нее засосало под ложечкой. Ее мучил соблазн.

Лиса хорошо знала места за долом, ей были известны мост, железная дорога и станция, за красным зданием которой приютился деревянный курятник. О птице заботились люди, они выпускали и загоняли ее. Но лиса с ее наметанным глазом и острым нюхом обнаружила в задней стенке курятника, внизу, у самой земли, прогнившую, расколовшуюся доску, — стоило надавить на нее лапой и просунуть в щель морду, как половинки расходились, образуя отверстие-лазейку. Лисица дважды благополучно забиралась в курятник и выбиралась оттуда. Напрасно люди выходили из себя, заглядывали во все углы, дивились… Если бы лисица могла, она бы подняла голову и издевательски рассмеялась им в лицо:

— Ничего-то вы не видите! А я вот нашла!..

И, опустив голову, она потрусила к долу, в знакомые места.

Охотник добрался до края насыпи. Дальше тянулся дол — глубокий, с крутыми склонами, непроходимый. Справа виднелся железнодорожный мост, на котором днем и ночью стоит часовой. Он и сейчас там — немой и закаменелый. Охотник снял с плеча ружье и, опираясь на него, осторожно спустился вниз, миновал канавку и остановился на рельсах.

— Привет!

— А, это ты! Опять к нам пожаловал?

— Покою от них нет. Я им покажу, проклятым! Не видал, сюда они не забредают?

— Этой ночью не видал. И вчера вечером тоже. Куда-то подевались.

— Ничего! Проголодаются — придут.