волы ступали неторопливо, с достоинством. По одну сторону ярма шел Аго, по другую — Марин. Не было нужды погонять волов, они, казалось, заведомо знали, что делают, куда держат путь.

В повозке, запряженной парой серых лошадей, сидели Васил с Галункой, Василена и Велико. В прогалины облаков проглядывало солнце. Вокруг простиралось широкое поле. Повозки двигались медленно. Галунка безутешно плакала.

Перевод Н. Казариновой.

ДИКАРКА

Белый гусак — белый с исподу, от клюва до хвоста, с пепельно-серыми мазками на спине и крыльях, — стоит под акацией, неподалеку от каменного корыта с водой для птицы, от которого течет по земле ручеек. Гусак не двигается с места, дремлет на одной ноге, выгнув назад длинную, похожую на веревку шею, его оранжевый клюв спрятан в перьях на спине птицы. Время от времени гусак подгибает вторую ногу и, выгнув шею вперед, словно лебедь, зарывает клюв в распушенные перья на груди и задремывает опять. Синеватая пленка заволакивает его глаза, словно тень.

Солнце уже стоит высоко. Припекает. Впервые выдался такой жаркий весенний денек — все вокруг зеленеет, все цветет, а воздух паркий, душный. Только возле акации перед хозяйским домом, где расположился гусак, лежит круг густой тени, там довольно прохладно. За чертой этого круга — жарища. Одни куры купаются в пыли, другие — среди них и пестрый петух с белым хохолком, — сгрудились в тенечке под каменной оградой, разбрелись по двору, по саду, вышли на лужок. Бегают по траве, гоняются за кузнечиками; их куцые черные хвосты мелькают в траве.

По двору скользит чья-то тень. «Крр-крр» — раздумчиво-снисходительно подает голос петух, поглядывая одним глазом на небо. Он спокоен, но куры, что купаются в пыли, вскакивают, а те, что разгуливают по лужку, испуганно кудахча и взмахивая крыльями, спасаются бегством. Но переполох быстро унимается: большая птица, что парит над двором, вовсе не орел, а аист. Вот он, сложив крылья и выпростав длинные ноги, садится в гнездо. Аист пощелкивает клювом, и эти звуки напоминают удары била. Гусак, больше из любопытства наблюдавший одним глазом за тем, что делается в небе, поджимает вторую ногу и вновь погружается в дрему.

Из дома выходит Галунка с решетом. Не успевает двор огласиться привычным «цып-цып-цып», как отовсюду к ней бросается со всех ног пернатый народ — истошно кудахча, распустив крылья. Вся эта орава окружает Галунку, а она сыплет пригоршнями просо, которое льется на землю золотистыми струйками. Порой какая-нибудь из куриц с криком подскакивает — кто-то долбанул клювом. Остальные начинают наскакивать друг на дружку, сердито вытягивая шеи… Галунка водворяет порядок длинной хворостиной: хлестнет забияку, что норовит тюкнуть клювом соседку, не дает спуску прожорам, следит чтобы тем, кто послабее, тоже что-нибудь перепало.

Но вот Галунка как будто забывает про кур. Просо у нее все вышло, но она, не замечая этого, держит руку в решете, а сама с ласковой улыбкой смотрит куда-то в сторону: любуется серой утицей, пестренькой, как перепелка, с крапчатой коричневой грудкой и тонким белым ободком вокруг шеи. Возле нее, точно юркие букашки, снуют в траве утята — черненькие, с желтыми отметинами и широкими клювиками лопаткой.

Серая уточка — Галункина любимица. Утки, как известно, редко сидят на яйцах сами. Обычно утят выводят курицы, которым подкладывают утиные яйца, а вот серая утица вывела свое потомство сама — и за это Галунка любит ее еще больше. Никто не заметил, когда уточка нанесла яиц в зарослях густой высокой крапивы возле каменной ограды, подальше от любопытных глаз. Босому человеку туда не пройти: можно напороться на осколок стекла или ржавую жестянку, а к тому же люди боялись, что там водятся змеи. Вот там, в бурьяне, в один прекрасный день серая утица и вывела утят.

Галунка управилась с курами и отбросила хворостину. Вынула из решета глиняный черепок с замешанными в нем отрубями и стала бросать их утице. Утята, как проворные жучки, накинулись на корм, бесстрашно подбегая к Галункиной руке, а их мать, серая утица, стояла поодаль. Ей хотелось убежать, но она не решалась оставить свой выводок и тихонько покрякивала.

— Поди-ка сюда, чего робеешь! — сказала Галунка. — Ну и дикарка же ты у меня… Ишь, какая строптивая!..

С вздернутой головкой, гладенькая, опрятная птица напоминала дикую уточку, казалось, она вот-вот взмахнет крыльями и улетит. Так и осталась она, пригожая, с нежным материнским сердцем, неприрученной, боязливой.

«Вот так же и девка, какая смешлива да норовиста, часто нерадивой слывет, — дескать, из нее не выйдет хозяйки, — думала Галунка, имея в виду и себя, — а глядишь, такие становятся отменными хозяйками и матерями».

Такой была и серая утица, за то и пришлась она по душе Галунке. Нарадовавшись вдоволь на свою любимицу, Галунка вытряхнула на траву остатки отрубей и как всегда улыбчивая, пригожая да статная, с закатанными до округлых локтей рукавами, направилась к дому. Проходя двором, она заметила, что место, где только что копошились куры, опустело. Куры снова разбрелись по двору и по саду, выбрались на лужок. Один только гусак сидел под акацией возле каменного корыта и смотрел в сторону погреба. Неотрывный, выжидающий взгляд его красных глаз напомнил Галунке о другом важном деле. Она поставила решето на ступеньку крыльца и спустилась в подвал. Гусь привстал и вытянул ей вослед шею.

Из темного проема двери, ведущей в подвал, донесся приглушенный крик. Гусак немедленно откликнулся на этот зов — громко, пронзительно, потом, постояв некоторое время на одной ноге, выпустил вторую. Тут из двери подвала вышла сидевшая там на яйцах гусыня, тоже белая, с пепельно-серыми мазками на спине и крыльях. Еще раз издав призывный клич, они сошлись на полдороге и о чем-то радостно загоготали.

Потом они принялись вразвалку, бок о бок, расхаживать по двору. Галунка бросала им кукурузные зерна, и гуси их клевали. Вернее, клевала одна гусыня, а гусак умиротворенно поглядывал на нее. Поев, птицы опять стали прохаживаться, о чем-то переговариваясь.

Так они прогуливались, пока Галунка не загнала гусыню в подвал. Оттуда донесся ее приглушенный, будто из дальней дали крик, на который гусак тотчас откликнулся. Гусак долго с недоумением таращился на захлопнувшуюся дверь подвала. Потом, пошатываясь, как пьяный, прошелся было по двору, лениво и неохотно пощипывая траву. Но вдруг прервал свою невеселую прогулку, встал, как вкопанный, прислушиваясь, не его ли кличут, и, вернувшись на старое место, устроился под акацией, уставился на закрытую дверь подвала.

Там просидел он до самого вечера, а наутро все повторилось сначала. Гусак то дремал, стоя на одной ноге, то умащивался