Но нет, до этого дело не дошло, поскольку дверь являлась начальственной и была оборудована доводчиком, чтобы сглаживать жесткие удары. Освободительный большой взрыв не состоялся. И мне пришлось, к сожалению, снова вернуться в кабинет шефа.

– Господин Плассек? – спросил Кунц со страшной догадкой.

– Я увольняюсь, – сказал я.

– Господин Плассек, я вас понимаю…

– Я увольняюсь, – повторил я.

– Господин Плассек, не делайте ничего такого, в чем вам, возможно, придется…

– Я увольняюсь, я ухожу прямо сейчас, и больше ноги моей в этом здании не будет.

День и я испустили дух – в обратном порядке – в баре Золтана в Шлахтхаусгассе. Поначалу было еще слишком рано, чтобы думать о последствиях моей акции. А когда время для этого уже нельзя было отодвинуть на потом – при всем желании, – я, к счастью, больше не мог думать. Я и потом, кстати, не мог вспомнить, чего наговорил в ту ночь; возможно, рассказал моим приятелям всю историю, включая Мануэля и мое отцовство. Должно быть, кто-то из них и доставил меня домой ближе к утру. По крайней мере, полдень субботы я встретил в своей постели.

Не таким уж и настоятельным было мое намерение в эти выходные осмыслить все произошедшее, но мой мобильник уже не переставал пытать меня мелодией Unchain My Heart, пока я наконец не ответил на звонок.

– Материала про Махи в газете нет, – проверещало у меня в ухе на высокой жалобной частоте.

– Да, Мануэль, я знаю, мне очень жаль.

– А почему нет?

– Потому что они его сняли.

– Почему?

– Потому что он им не подошел.

– Кому?

– Начальству.

– Почему не подошел?

– Потому что тема не та, чуждая «Дню за днем».

– Что значит – тема не та?

– Это сложно, я тебе объясню потом, Мануэль. Сейчас я себя не очень хорошо чувствую.

– И когда этот материал будет напечатан?

– Никогда не будет напечатан.

– Как это никогда? – спросил он.

– Вот так. История вообще не будет опубликована, статья погибла, сорри, – произнес я.

– Что будем делать?

– А что мы должны делать? – пробубнил я.

– Это я тебя спрашиваю! – сказал он, причем довольно громко.

– Понятия не имею, – правдиво ответил я.

– И что я должен сказать Махи?

Я попытался обдумать это. У меня не получилось.

– Не знаю, Мануэль. Скажи ему, что нам очень жаль, мы попытались, мы в самом деле попытались, а больше мы ничего сделать не можем, – посоветовал я.

Он помолчал, а затем отключился. И хотя это было бесшумно и произошло быстро, но вызвало во мне боль, которая продержалась дольше, чем мое похмелье. Поскольку от нее не было таблеток.

* * *

К вечеру, когда мне стало хотя бы психологически немного лучше, одной из первых моих ясных мыслей была та, что с понедельника Мануэль уже не сможет приходить ко мне на работу, потому что меня там больше не будет. Я быстро прикинул, не отмотать ли назад мое увольнение, но размышлял я об этом действительно очень, очень недолго. Затем передо мной встал вопрос, кому проще исповедаться в правде – самому Мануэлю, или его матери в Африке, или его тете в Вене. Я выбрал тетю Юлию, которую знал лишь по нескольким коротким встречам из тех времен, когда был с Алисой; тогда Юлии было, может, лет восемнадцать. Я надеялся, что это неприятное дело можно уладить по телефону, и мне повезло тут же до нее дозвониться.

Поначалу я просто нес какую-то чепуху, благо практически круглосуточно существует погода, о которой можно распространяться сколько угодно. Правда, вскоре я заметил, что у меня язык не поворачивается сказать, что у нас с Мануэлем больше не будет общего кабинета и общего времени.

– Могу я с тобой поговорить? – спросил я наконец.

– Да, – она обдала меня холодом.

Значит, она уже знала по меньшей мере половину истории. Видимо, Мануэль уже несколько часов кряду сидел у нее на диване и слушал свою скорбную музыку.

– Мы могли бы встретиться в кафе?

Мы условились о встрече в кафе «Аида» на Талия-штрассе.

О’кей, в этот предвечерний час я, наверное, и впрямь выглядел развалиной – еще большей развалиной, чем обычно. По моему опыту, встречаться приходится с людьми двух видов. Одни стараются оставаться нейтральными и принимают внешний облик своего собеседника таким, как есть, поскольку одна из немногих непоколебимых свобод личности состоит в том, чтобы выглядеть так, как уж выглядишь, ведь во внешности всего лишь отражается жизнь. А другие беспрерывно наказывают тебя презрительными взглядами. Юлия, к сожалению, относилась ко второму виду. Но это нельзя было поставить в упрек тридцатитрехлетней оранжерейной орхидее, которая выучилась в академии спорта на тренершу по фитнесу и питалась соевым творогом и фруктовым чаем, чтобы соответствовать смыслу своей жизни, а именно: оставаться здоровой, безупречной и эффектной до самой смерти. Во всяком случае, в ее присутствии мне было не по себе, когда я заказывал столь необходимое мне пиво, и отхлебывал я его, только когда она отворачивалась.

К сожалению, я не мог поправить свой имидж содержанием речей.

– Юлия, есть одна проблема. Я потерял работу, то есть уволился – из-за истории с чеченским мальчишкой, Мануэль тебе наверняка об этом рассказывал.

– Ты уволился? – переспросила она.

Теперь и у нее был этот взгляд хищной кошки, который я еще очень хорошо помнил у ее сестры Алисы.

– Да, уволился, без предупреждения. А это означает, что Мануэль с понедельника, к сожалению, не сможет приходить ко мне в редакцию…

– Как ты себе это представляешь? – перебила она, сильно повысив громкость.

– То есть? – Ее вопрос сбил меня с толку, поскольку я вообще ничего себе не представлял, это не входило в мои намерения – представлять себе что бы то ни было, обстоятельства и без того говорили сами за себя.

Но как раз в этом пункте Юлия была совершенно другого мнения, о чем мы потом долго дискутировали – собственно, дискутировала Юлия, а я только слушал.

Она дала мне понять, что я плохо управляемый, а то и вовсе неуправляемый, никчемный человек, который живет только сегодняшним днем.

Ну, уж если я чем и живу, так скорее не днем, а ночью, но я даже не обмолвился об этом, потому что Юлия была в сильном раздражении. Кроме того, я в ее глазах был бессовестным человеком, не готовым взять на себя даже малейшую ответственность за своего ребенка. А ведь Мануэль в подростковом возрасте и остро нуждается в присутствии рядом родственника-мужчины, который служил бы для него образцом. А я как отец представляю собой пустое место. Притом что ее сестра Алиса, вопреки всякому здравому смыслу и вопреки сторонним мнениям, поставила на меня так много и дала мне уникальный шанс установить-таки отношения с моим мальчиком. И теперь, когда Мануэль наконец-то почувствовал ко мне доверие и даже начал ко мне привязываться, я хочу снова уйти на дно, и это вполне в моем стиле и соответствует моему ничтожному, слабому, бесчувственному, эгоистическому характеру.