– Ладно, хватит, просто подпитый был.

– А вернее, обкуренный, – ухмылка, – с наркоманией борешься, а сам…

– Замолчи! Лучше вспомни, что я еще и с проституцией борюсь и тебя дурака покрываю.

– Я с тобой делюсь…

– Теперь и я поделюсь… Ха-ха-ха, вон забирай в свой гарем и Поллу.

– Дурак ты, Анасби, – приезжий резко двинулся к выходу, на ходу крикнул. – Если едешь – выходи.

Султанов до того заслушался, что чуть не проморгал выходя-щего. Уже не обращая внимания на грязь, он на четвереньках пополз к кустам. После услышанного уличная, природная грязь показалась ему стерильной.

– Так что мне с ней делать? – со двора крикнул милиционер и двинулся вслед за приезжим.

– Не знаю, – уже за калиткой был приезжий, за ним сгорблен-ной тенью вышел напарник.

– Ладно, еще ночь побалуюсь, а если к утру шелковой не ста-нет, суну тысячу в зубы и пошлю ко всем чертям… Мараби, а может ее того?

– Ты что с ума сошел? – сорвался голос приезжего.

– Да я пошутил, – ехидный смех, потом кашель. – Вот стерва!… А стоило бы.

– Не шути… Ты подумай, сколько людей знает, что она здесь?

– Хе-хе-хе… Боишься, Мараби?!

Приезжий открыл дверь машины.

– Если ты не едешь, то я уезжаю… – он резко сел в салон.

– Стой, стой, – бросился к нему милиционер, – не уезжай… Хо-чешь меня одного здесь оставить? Не выйдет… Сейчас я приоденусь, с ней разберусь и выйду. – Он тронулся к калитке, и вдруг обернулся: и запомни, Мараби, вместе эту кашу заварили, вместе и расхлебывать будем. Так что думай, как с твоей Поллой быть.

Когда милиционер скрылся, Султанов услышал, как приезжий с натугой собрал слюну, с шумом сплюнул, и вылезая из машины, вы-дохнул:

– Ублюдок!

Минут через десять, поправляя кобуру, показался майор мили-ции, склонившись, он долго возился, запирая калитку. Приезжий за ним, все еще стоит у машины, нервно переминается с ноги на ногу, курит.

– Хе-хе… Я ей такое сделал, что к нашему приезду «шелковой» станет.

– Что? – встревожился приезжий.

– Приедем, вместе пойдем.

– Я не пойду… Не мое это дело.

– Пойдешь, как миленький. Что, решил соскочить?

– Как тебе не стыдно, Анасби? Ведь ты ее любил, женой счита-ешь?!

– Любил, считал, – передразнил милиционер. – Сволочь она!

– Не говори так о Полле, она этого не достойна…

– Ой, ой! Какой он теперь сердобольный! Что, задаром ее сюда притащил?… Три месяца без дани жить будешь…

– Ты хоть подумал, что Алпату и Домба тебе скажут?

– Ой! – даже в темноте видно, как вальяжно развел руками ми-лиционер. – Алпату поворчит, и что толку, а Домба только о деньгах думает. Дам я ему пару тысяч, чтобы стариков обработал.

– А Албаст?… Как-никак секретарь райкома! Репутация!

– Какая репутация? – от каприза еще шепелявей голос. – Пусть лучше за собой посмотрит… Поехали, – он открыл дверь машины.

– Я пойду посмотрю, что ты сделал с Поллой, – приезжий тро-нулся к калитке.

– Стой! – приказал майор. – Не смей! Назад! – он ткнул ука-зующе пальцем в сторону собеседника, и Султанову показалось, что это пистолет. – Полла пока еще моя жена, и я волен делать с ней все, что мне угодно.

– Какая она тебе жена! – откровенно презрительные нотки в го-лосе. – Она давно свершила над тобой йитар при свидетелях.

– Замолчи! – указующий перст сжался в кулак, бабахнулся о крышу машины. – Поехали! Я тебе сказал!

* * *

Уже давно исчезли габариты машины, выхлопной газ раство-рился в вечерней сырости, а Султанов все еще сидит в грязи под впе-чатлением услышанного. Кругом гробовая тишина, и только за во-кзальной стеной, как за сценой – закулисный шум, звуковой фон, за-полняющий паузу между сменой декораций. Оздемир заинтригован, многого он не понимает, но осознает, что пока еще является тайным зрителем этого действа, и может так случиться, что в любой момент он из зрителя вовлечется в это представление, и чем закончится спек-такль для него – неизвестно.

Все еще таясь, воровато вглядываясь в темень, Султанов осто-рожно встал, вытирая грязные руки о такое же влажное пальто, хоро-нясь, сторонясь света иллюминаторов, торопливо тронулся прочь от глухого проулка.

Только выйдя на ярко освещенную привокзальную площадь, увидев массу людей, потоки машин, услышав нормальную человече-скую речь, он будто бы успокоился, взял себя в руки. Сейчас он оце-нил, что был на волоске от нечистот, и мог запросто влипнуть в дерьмовое дело. Он желал побыстрее добраться до квартиры, первым делом вымыть руки, потом, как обычно, напевая незатейливые мело-дии, долго, с наслаждением принимать душ, выбриться, и, выбросив из головы все ненужные заботы, улечься на роскошный диван и, по-едая щедрый ужин, уставиться до спокойного сна в телевизор.

Однако добраться до квартиры не просто. Его новое шерстяное пальто и вся одежда так вымазаны грязью, что не только в общест-венный транспорт или в такси сесть нельзя, но даже пешком идти по освещенному городу неудобно: могут подумать, что он напился и вывалялся в грязи, или его обваляли, словом ему – человеку в городе довольно известному, профессору-интеллигенту, пересуды не нужны.

Размышляя, как ему быть, он спрятался в тень автобусной оста-новки, потом решил, что надо темными проулками от вокзала дойти до базара, а там, в центре, можно дворами проскочить незаметно до своего подъезда. С чувством счастья, испытываемым уцелевшим по-сле стихии, Султанов бодро зашагал по Рабочей улице, в надежде свернуть к центру. Более часа назад он здесь проезжал на такси, в по-исках Привокзального переулка, и вдруг вспоминая увиденное, он с ужасом осознал, что машинально свернул не направо, к центру, а на-лево, к неказистому дому номер двенадцать, где неизвестно в каком состоянии находится вожделенная Полла – его страсть, его мечта по-следних месяцев.

Ему было холодно, он дрожал, боялся, понимал, что лучше туда не идти, однако, какая-то мощная внутренняя сила двигала им. На что-то надеясь, он замедлил шаг, от бодрости и уверенности ничего не осталось, и он со страхом осознал, что из невольного зрителя, пре-вращается в актера, и через десяток шагов ему предстоит выйти на сцену, и играть роль влюбленного спасителя.

И теперь не только любовь к Полле, а азарт сцены, жажда дей-ствий и испытание самого себя влекли его к этим подмосткам. В дан-ную минуту его не интересовало, что скажет зритель, какого будет общественное мнение, и возможный резонанс. Он понимал, что как мужчине, ему не будет покоя,