все разговоры между ними велись вне стен редакции, никто из редколлегии при этом не присутствовал. И привез рукопись в редакцию даже не Гроссман, а Твардовский, прочитав, из дому. И считалось, что она дана не в «Новый мир», а Твардовскому лично, поэтому она даже не была зарегистрирована, не значилась ни в одной книге или картотеке. Хотя и находилась в редакционном сейфе. Не помню, сколько людей знало о ней. Человек пять, наверное (Минувшее, вып. 5. С. 381).

Задумал, – сообщает в дневнике А. Твардовский, – написать письма в ЦК о необходимости издавать хоть небольшие однотомники поэтов, вкупе не причинивших столько вреда, сколько один Есенин, но принадлежащих нашей поэзии, – Гумилева, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, может быть, Ходасевича.

Неизвестно, – комментирует эту запись М. И. Твардовская, – было ли письмо в ЦК, но официальная записка с предложением издать в ближайшее время сочинения А. Ахматовой, М. Цветаевой, Н. Гумилева, Б. Пастернака была направлена Твардовским в Гослитиздат (1960) (Знамя. 1989. № 9. С. 203).

В 1960 году я, придя вечером на Ордынку, застала Ахматову в сердечном приступе. Оказалось, что утром она прочитала машинопись статьи Алексея Суркова, назначенной быть послесловием к ее сборнику «Стихотворения» в Гослитиздате. Она рассказала мне, что там были, например, такие выражения: «У Ахматовой не хватило ума…». В печатном тексте послесловия эти слова исключены, но все оно наполнено подобными развязными пошлостями. И вот у этого человека «хватило ума», и главное, хватило цинизма после смерти Ахматовой возглавить комиссию по ее литературному наследию (Н. Роскина. С. 55–56).

Мы выпили по бокалу шампанского в честь «Литературной Газеты». Да, «Литературной Газеты»! Гослит не осмеливается печатать ненапечатанные стихотворения Ахматовой – ну так вот, накося выкуси, они теперь напечатаны.

Стихи имеют успех. Звонил с восторгом Евтушенко456 и еще кто-то (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 433).

основываясь исключительно на зыбких воспоминаниях детства и «туманной юности», высказывания о деятелях украинской культуры и о языке украинского народа, которые иначе, как оскорбление, не могут быть восприняты.

Я считаю, что Ваше письмо в гораздо большей степени факт морального порядка, чем литературное выступление. Вместо живого обмена мыслями и взаимного понимания, как это и должно быть между писателями, Вы решили поссорить меня с украинским читателем. Мне почему-то кажется, что это Вам не удастся. Я же надеюсь, что в будущем я еще напишу о пленительной и великой стране – Украине со всей силой, на какую способен.

Редакция «Октября» оказала, думается нам, не слишком добрую услугу молодому ищущему поэту, обнародовав на страницах журнала это неудачное стихотворение.

Вот что я узнал со слов Лженерончика: в учебном заведении, где он считался студентом, возник пожар. Что сделал Лженерончик? Тушить бросился? Ничуть не бывало. Он схватил арфу, стал в позу и радостно запел. Он любовался «краснозадой гориллой» не вполне бескорыстно, а, между прочим, в надежде, что она сожрет его плохие отметки. – На фоне пожара моя неповторимая личность выглядит особенно оригинально. Даже вроде философа выглядит. «Айда в кино!» И расхлябанной походкой двинулся в сторону ближайшего кинотеатра (Звезда. 1961. № 1. С. 220–221).