Король ещё говорил, но Льюкнар поднялся на ноги и стоял, пока Олаф не умолк, уронив голову на грудь. Тогда он обратил к королю лицо, определённо светившееся счастьем, и, не говоря ни слова, словно бы эта радость, или нечто связанное с ней, была для него бременем чрезмерным, поклонился, поцеловал руку Олафа и вышел.

Тут Олаф вновь обратился к окну, провожая взглядом торопящегося отъехать Льюкнара, а потом направился в палату Совета, размышляя: «Лицо его было совсем не похоже на лицо человека, собравшегося совершить поступок, низкий в собственных глазах. Боюсь, что он станет сватать её от моего лица, но в самом ли деле я боюсь этого? И всё же нет лучшего способа ускорить его собственное сватовство… О, Герта, Герта! Быть может, лишь меч рассечёт завязавшийся тугой узел, но я не буду молиться об этом – только о том, чтобы Льюкнар остался жив».

И он отправился к собственным лордам.

* * *

О, сколь трудна была дорога Льюкнара! Выехав ранним утром, он натянул поводья у двери домика уже около полудня; а счастье, явившееся от предвкушения благородного деяния, исчезало под лучами поднимавшегося к полудню солнца, как роса, испаряющаяся с травы; и когда Льюкнар спешился возле жилища Сигурда, лицо его сделалось неприятным и полным скорби.

Льюкнар постучал в дверь, а потом вошёл, хотя никто не ответил, и громко проговорил, невзирая на то, что никого не заметил, словно бы не веря, что сможет ещё раз повторить с такой мукой заученный урок.

– У меня есть весть для госпожи Герты.

Только холодная тень потемневших дубовых балок ответила его взгляду, лишь эхо собственного глухого голоса, чириканье воробьев да писк стрижей ответили его уху.

Герты не было в доме; однако она заметила из леса, как блеснуло его оружие под жарким полуденным солнцем, и спустилась к берегу – величественная, неторопливая, невозмутимая, но как колотилось её сердечко от надежды, страха и восторга любви… что, если – бедняжка, какая безумная мысль – это король?

Она встретила Льюкнара в дверях, когда тот повернулся, чтобы отправиться на её поиски; он не посмел заглянуть ей в глаза… в огненные очи, которые однажды уже насквозь пронзили его. Осмелившись посмотреть на лицо девы, Льюкнар, конечно, заметил бы разочарование, горечь погибшей надежды, всё-таки промелькнувшие на нём, невзирая на все её старания.

И, отвернувшись в сторону, он проговорил столь же напряжённым, как и прежде, голосом:

– У меня весть для госпожи Герты.

Румянец не прикоснулся к её щекам, Герта не вздрогнула, не вострепетала во всём величии своей красоты. Рука её королевским жестом всё ещё держала цветок, напоминавший зажатый в этой ладони скипетр, Герта негромко промолвила:

– Если тебе нужна госпожа Герта, поищи её в другом месте, милорд, ибо я – дочь Сигурда-крестьянина.

– Но ты – та самая Герта, которая пела в тот день у реки, – яростно выговорил он, с внезапным пылом вдруг повернувшись к ней.

– Так, – ответила она, ныне затрепетав и чуточку побледнев; теперь ей было ясно, в каком состоянии находится Льюкнар, и она опасалась не насилия с его стороны – ибо читала его до самых глубин сердца, – но того, что он падёт перед ней мёртвым, так раздирала любовь его сердце.

– Герта, король Олаф спрашивает тебя, станешь ли ты его королевой? – спросил он, глянув на неё голодными глазами.

Тут алая кровь вдруг прилила к её лицу и откатилась обратно в сердце, оставив посеревшими губы. Она медлила, вытянув руки вдоль тела и крепко сжав кулаки, а потом сказала, не поднимая глаз:

– Передай королю – нет; я слишком проста и не мудра, он устыдится меня. Я не стану королевой… но…

Какая буря страстей обрушилась на сердце бедного Льюкнара! Как в этот миг он сопротивлялся нечистому, не спускавшему свой глаз с Льюкнара от самого его рождения!

Она стояла перед ним, вытянув по бокам руки, сжав кулаки; схватив Герту за запястье, Льюкнар едва ли не завопил:

– Что «но»?.. Герта! Герта! Ради бога, скажи, ты любишь его?

Поглядев в это лицо, теперь совсем приблизившееся к её собственному, так что она даже ощущала на себе дыхание Льюкнара, Герта порозовела и сказала негромко и почти горделиво:

– Да, я люблю его; разве может быть иначе?

– Тогда дай какой-нибудь знак, ради Христа; поторопись, Герта! Где ты будешь жить в дни войны?

– Завтра отец отвезёт меня в город. До победы над Боррасом я буду жить у сестёр в монастыре Святой Агнессы*.

– Тогда нужен знак! Вот! – и он сорвал с кровли домика пучок золотого очитка*. – Если ты любишь его – ради бога, Герта, – поцелуй эти цветы.

Склонив голову, она прикоснулась к жёлтым лепесткам губами, в этот миг и он, наклонившись, поцеловал её в лоб, а потом с цветами в руке порывисто вскочил в седло и поскакал, словно его жизни угрожала опасность. Дьявол, наконец, был побеждён.

– Бедный рыцарь! – Герта с жалостью поглядела ему вслед. – Значит, и он любит меня; плохо радоваться, когда такой благородный рыцарь несчастен.

И всё же она была счастлива и вскоре позабыла Льюкнара со всеми его печалями; он же тем временем бешено нёсся по лесу. Однако по мере удаления от Герты жар охватившей его страсти ослабевал; и, наконец, дав коню передохнуть, он спешился, прилёг на папоротники возле лесной тропы и быстро уснул, ибо совершенно изнемог плотью и духом. Поначалу он спал как убитый, но когда сон сделался не столь крепок, к нему пришли сновидения, ну а проснулся он оттого, что к нему якобы пришла Герта, крикнула, что Олаф погиб, а потом обняла за шею. Но, потянувшись, чтобы поцеловать её, он проснулся и увидел над собой ветви бука, коня и болтавшуюся прямо над лицом его уздечку – лошадь уже решила, что седок её умер.

В глубокой сердечной скорби Льюкнар восстал от этого сна и, поднявшись в седло, поехал далее, покорившись печали. С неба светила луна – ибо он проспал изрядную часть вечера. Очиток быстро вял, и, глядя на цветы, Льюкнар не знал, проклясть их или благословить, но вместо того поднёс к губам и поцеловал, помня о той, чьи губы прикоснулись к букетику, – с некоторой робостью, обернувшись при этом. Наверно, ему чуточку подумалось и о том, как при виде этих цветов счастливый румянец превратит черты Олафа в идеал красоты, и к радости Льюкнара примешалась некоторая горечь.

Словом, глубокой ночью, уже после заката луны, вернувшись во дворец, он отыскал Олафа в большом зале – бледного и утомлённого.

Подойдя к королю, Льюкнар сказал с горькой улыбкой, взяв его за руку:

– Олаф, вот это она прислала тебе вместе с собственным поцелуем.

Король схватил увядшие цветы, поцеловал их тысячу раз, потом прижал к сердцу, потом ко лбу. Он что-то бормотал – не ведаю, что именно, и никому не следовало бы знать этих слов, – а Льюкнар стоял рядом, с прежней горькой улыбкой. Бедняга! Он ожидал, что Олаф возьмёт его за плечи, восхвалит его благородство, чтобы подсластить неудачу. Ах! Разве не знал он всей силы любви? Почему же он ждал тогда уверений от столь верного ему, как Олаф, человека в том, что он, Льюкнар, пришёл первым, зная прекрасно, что остался вторым. О! Всякому известно, что значит оказаться вторым в подобной скачке: всё равно что никаким. Что ж, и сам он, добившись успеха, забыл бы Олафа и его сверкающий в битве меч. Просто, охваченный разочарованием, повинуясь некоторому природному инстинкту, он цеплялся за любые устремлённые к нему крохи любви. Вот почему он столько думал теперь об Олафе. Ну а продумав все эти мысли, он перестал улыбаться.