— Вот еще что мне интересно, — продолжал старик, — кто в англиканскую церковь ходит, тот англиканин. Кто в методистскую — тот методист. А те, кто ходит в церковь Зевса, как называются? Зевсисты?

— Нет, стоики, — пояснил Конрад.

— Стоики, значит?

— Да. Обычно считают, что стоики — это те, кто может вынести долгие страдания и не жаловаться. На самом деле это целая религия.

— На христиан не похоже, — заметил Брат.

— Это дохристианская религия, — сказал Конрад. — Стоики оказали влияние на раннее христианство.

— Ну что ж, — Брат пригляделся к Конраду, — а какой работой ты раньше кормился?

— Фуры грузил, работал на складе, на стройке — но никакой особой профессии у меня нет. Мне любой заработок подойдет.

— На грузчика ты вроде не тянешь, — усомнился Брат. — Ну-ка, руки покажи.

Конрад вытянул вперед руки с растопыренными пальцами.

— Извини, беру свои слова обратно. Сестра, ты посмотри на… тебя как зовут, парень?

— Конни, — сказал Конрад, — Конни Де Кейзи.

— Ну, слава те, Господи! — воскликнула Сестра. — Молодой человек не только имя называет, но и фамилию — редкость по нонешним временам! А то у парней да девок нынче точно и нет фамилий. Будто наркотиками промышляют, ей-богу. Ладно, это в сторону — а старики твои где?

Конрад опять растерялся.

— Оба уже умерли.

— А приехал откуда? — продолжала Сестра.

— Да я много где жил. В последнее время — в Мейконе.

— И где ты жил в Мейконе?

Хорошо, что он запомнил адрес на фальшивых водительских правах.

— Двадцать седьмой квартал, Сайприс.

— Не, такого не знаю, — сказал Брат.

— Так ты, значит, комнату ищешь? — спросила Сестра.

— Да.

Сестра посмотрела на Брата и, видимо с его одобрения, сказала:

— Так у нас есть свободная, иногда сдаем. На третьем этаже.

— Сколько она стоит?

— Семьдесят пять долларов.

— В неделю?!

— Нет, в месяц. И хорошо бы деньги вперед.

Сестра повела Конрада по плохо освещенной лестнице — на каждой ступеньке у стены помещалась стопка «Атлантик Мансли» бог знает какой давности. На втором этаже Конрад заметал две убогие комнатки, до того заваленные пыльными книгами, журналами и прочим старьем, что линолеум виднелся только в узких проходах от дверей до кроватей. Третья дверь вела в маленькую ванную со старой треснувшей раковиной.

Подъем на третий этаж давался Сестре нелегко. Она пыхтела и перебиралась со ступеньки на ступеньку, поворачиваясь боком то в одну сторону, то в другую.

— Лестницы в этом доме… меня когда-нибудь прикончат… как пить дать…

Третий этаж оказался под самой крышей. Несколько кладовок со слуховыми окнами до того забиты… вещами, что войти туда можно было с большим трудом. Свет в маленьком коридорчике давала прикрученная к потолку лампочка под самодельным абажуром из пергаментной бумаги. Сестра подвела Конрада к порогу комнатки. Через узкое слуховое окно без всяких штор в комнату лился яркий свет. Здесь пол был не так плотно заставлен коллекцией «Всякой всячины», которую неустанно собирали Брат и Сестра, — хлам просто сваливали где попало. Под скатом крыши стояла узкая кровать, более узкой Конрад в жизни не видел, обычная односпальная была куда шире, — облупившийся металлический каркас и вышитое вручную, но пыльное и сильно линялое покрывало. По краям его придерживали подставки для ламп, занимавшие половину кровати.

— Кое-что надо бы сложить в сторонку, чтоб не мешалось, — сказала, пыхтя, Сестра, — но кровать тут добрая, прочная, а такого стеганого покрывала никто и за сто лет не сделает. Уф, жарко как. — Одной рукой она смахнула вот-вот готовую сорваться с носа каплю пота, другой вытерла лоб.

Комнатка была душная, с обеих сторон придавленная скатами крыши. Однако что-то подсказывало Конраду, что безработный и вдобавок измученный бессонными ночами беглый заключенный вряд ли найдет в ближайшее время что-то лучше, тем более за семьдесят пять долларов в месяц. Кроме того — хотя он вряд ли мог выразить словами эту острую тоску — здесь рядом будут… живые души… будет с кем поговорить! Пусть даже это всего лишь пара пыльных старых крыс, копающихся в разном хламе. Да, они старые, нудные, болтливые, неповоротливые, у них свои причуды, они жуют табак и сплевывают в бумажные стаканчики, но у них добрые сердца Конрад успел уже пожить там, где все молоды и брызжут энергией, а сердца сплошь гнилые. Это место называлось Санта-Рита.

Рассчитавшись с Сестрой за первый месяц, Конрад принялся «складывать в сторонку» барахло. Только и надо было, что перенести его под противоположный скат крыши, но на это ушло часа три. Потом он снял ботинки, лег на пыльное покрывало, закрыл глаза, прислушался к стуку собственного сердца и поздравил себя с удачей. Отдельная кровать! На целых тридцать дней! О Зевс!

Отдельная кровать, и в кармане джинсов еще сто девяносто семь долларов.

День второй. Демерола больше не дают. Кончились погружения в бездумную наркотическую невесомость, в царство «Всё равно». Чарли стал сплошным огромным коленом, горящим адской болью суставом с приложениями: голенью и бедром правой ноги, туловищем, левой ногой, руками, шеей, измученным мозгом и мочевым пузырем, из-за которого приходилось терпеть унижение — под него подкладывали судно.

Чтобы хоть как-то спасти свой статус, отнюдь не украшаемый положением пациента после операции — этого пассивного человеческого материала, на котором высшие существа оттачивают свое врачебное искусство, — Чарли носил, не снимая, роскошный халат из тайского шелка, ярко-синий с белым рисунком. Чистый благородный цвет королевской одежды должен был внушить всем и каждому почтительный страх перед магнатом атлантской недвижимости. Однако регифобией, если таковая вообще встречается, здешние эскулапы не страдали. Эммо Тудри продолжал относиться к Чарли, пациенту на двадцать лет старше себя, словно снисходительный папаша, которого лучше слушаться по-хорошему, пока он не рассердился. Чего стоит одно только предписание Эммо подчиняться инструктору по лечебной гимнастике, женщине с ястребиным профилем, от которой все шутки и комплименты Чарли отскакивали, словно от стены. Она заставляла его делать множество мучительных упражнений с коленом, даже вставать с постели и ковылять до двери палаты с жалкой алюминиевой тростью в качестве единственной поддержки. При каждом шаге эта трость звякала по полу и скрипела. Возвращаясь к кровати, Чарли шумно дышал, как собака, только что язык не высовывал.

Он чувствовал себя обманутым. Эммо Тудри рассказывал об операции, словно о плотницкой работе. Модели костей и хрящей у него на столе казались просто механической конструкцией. Отпилим вот этот кусочек пластмассовой детальки, вставим вон тот блестящий титановый наконечничек, подложим такую специальную прокладочку вот тут и вот тут — а на самом деле этот сукин сын пилил и строгал живое тело! Вгрызался пилой в его бедренную кость, берцовую кость, — с кровью, клетками, нервами, молекулами, ДНК… насчет ДНК Чарли сомневался, но нервы там были, это точно. Разрез на схеме выглядел как плотная красная трубка, зажатая с двух концов наложенным крест-накрест пластырем. Но эта красная трубка — его плоть и кровь, и кожа вокруг зашитой раны, казалось, вот-вот лопнет.