Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его:то, что есть он сам, — сущность его, в его глазах очевидно уничтожается —перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый — ощущаемый,тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовнаярана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногдазалечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.

После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаковочувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного,нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Ониосторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненныхприкосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде,вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, словонеискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблениеми нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться кнезамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешаловглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылисьперед ними.

Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они малоговорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах.И та и другая одинаково избегали упоминания о чем-нибудь, имеющем отношение кбудущему.

Признавать возможность будущего казалось им оскорблением егопамяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметьотношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали,не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами оподробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазахтаинства.

Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательноеобхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разныхсторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставлялиперед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая иполная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйкисвоей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизньюиз того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письмаот родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместилиНиколеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль сотчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженскийдом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь неостанавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти изтого мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко икак будто совестно было покинуть Наташу одну, — заботы жизни требовали ееучастия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем,советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления длясвоего переезда в Москву.

Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья сталазаниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.

Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу вМоскву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днемзамечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и переменуместа, и помощь московских врачей.

— Я никуда не поеду, — отвечала Наташа, когда ей сделали этопредложение, — только, пожалуйста, оставьте меня, — сказала она и выбежала изкомнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.

После того как она почувствовала себя покинутой княжнойМарьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своейкомнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что-нибудь разрывая или переминаясвоими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрелана то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но онобыло для нее необходимо. Как только кто-нибудь входил к ней, она быстровставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье,очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.

Ей все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнетто, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевныйвзгляд.

В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежносвязанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана,напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.

Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И тасторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ейказалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее,чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, илистрадание и оскорбление.

Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она немогла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опятьтаким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.

Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его словаи свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новыеслова, которые тогда могли бы быть сказаны.

Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотивголову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губытвердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина.Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется смучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как унего болит!» — думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, неулыбаясь, стал говорить.

«Одно ужасно, — сказал он, — это связать себя навеки сстрадающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом — Наташавидела теперь этот взгляд — посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответилатогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это неможет так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы — совсем».

Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то,что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгийвзгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этогопродолжительного взгляда.