— Что же это значит, ханум?

— Это значит, что я не буду больше ничьей женой. Я решила навсегда сохранить верность своему любимому мужу, которого призвал к себе Аллах… Я до конца дней моих буду оплакивать его память.

— Не говори так, ханум! — горячо воскликнул Айбек-хан, внезапно обретая несвойственное ему красноречие. — Зачем твои слезы Азизу-ходже, который наслаждается счастьем на небе и наверное хочет, чтобы и ты наслаждалась им на земле? Зачем твои слезы Аллаху, который добр и потому желает, чтобы все люди были радостны, а не печальны! Кому же тогда нужно, чтобы ты погубила свою красоту и свою молодую жизнь?

— Это нужно мне самой, добрейший хан. Я все эти дни испытывала себя и теперь убедилась в том, что мое горе неутешно и что только слезами и молитвами можно облегчить его…

— Подумай еще, ханум!

— Чем больше я думаю, хан, тем тверже укрепляюсь в своем решении.

— Тогда лучше не думай, ханум! Забудь все, что ты сейчас говорила, и скажи, что будешь моей женой!

— То, что я тебе сказала, благородный хан, уже услышал Аллах. Неужели ты осмелишься оспаривать меня у Аллаха?

Хан Айбек сокрушенно умолк и минуты две надрывно дышал, переминаясь на месте и судорожно сжимая в кармане приготовленный перстень. Потом промолвил:

— Если так, ничего не сделаешь, ханум… Аллах сильнее меня. Но где же ты будешь жить? И почему ты хочешь остаться в этом чужом улусе, вместо того чтобы поехать в мой, в улус брата твоего мужа?

— Я очень слаба, благородный хан, и не выдержу теперь такого трудного переезда. Разве ты хочешь, чтобы я умерла в дороге? Я останусь здесь, пока силы мои немного не окрепнут, а потом поеду туда, где тепло… В Сыгнаке у меня есть небольшой дворец. А после, может быть, переселюсь в Мекку…

— Хорошо, ханум, да исполнится воля Аллаха! Завтра я уеду. Прощай, ханум!

— Да будет твой путь счастливым и да будет счастливой вся твоя жизнь, почтенный хан! Утром я выйду проводить тебя.

* * *

Когда Айбек ушел, хатунь вытянулась на диване, закинув за голову руки, и долго лежала неподвижно, временами улыбаясь каким-то своим мыслям. Потом, услышав сбоку шаги рабыни, вошедшей, чтобы подбросить углей в жаровню, не оборачиваясь, сказала:

— Лейла! Пройди незаметно в шатер Карач-оглана и скажи ему, что я сейчас же должна говорить с ним. Введешь его через боковой вход: нужно, чтобы никто не увидел, как он войдет сюда.

Когда вошел Карач-мурза, Тулюбек встретила его счастливой улыбкой. Она казалась радостной и слегка взволнованной. Упуская многие подробности, она передала своему гостю сущность того объяснения, которое у нее произошло с Айбек-ханом, и добавила, что последний утром уезжает.

— Ну что же, ханум, это хорошо, — выслушав ее, сказал Карач-мурза. — Теперь он больше не будет нам мешать, и мы сможем спокойно готовиться к своему походу. Воистину велика твоя мудрость, если ты сумела сделать так, что все окончилось мирно.

— Еще не окончилось, оглан… Он казался очень рассерженным, и мало ли что может выдумать ночью его глупая голова. К тому же он сейчас, наверно, выпьет с горя целый бурдюк кумыса, а пьяный он совсем теряет рассудок. Я боюсь его, оглан…

— Ничего не будет, ханум, спи спокойно! Я прикажу всем своим воинам быть наготове, и если он утром вздумает что-нибудь сделать…

— Утром не страшно, оглан! Он знает, что у нас людей гораздо больше, чем у него, и не посмеет открыто выступить.

— Чего же ты тогда боишься, ханум?

— Я боюсь, что ночью он проберется сюда… — понизив голос, промолвила хатунь, устремляя на Карач-мурзу взгляд, полный смятенья и неги.

— Что ты, ханум! Ведь у входа стоят вооруженные стражи!

— А разве тебя видели эти стражи, когда ты вошел?

— Если хочешь, я прикажу своим воинам окружить твою юрту, ханум.

— Это будет смешно! Что станут говорить о нас люди!

— Что же тогда надобно сделать, чтобы ты была спокойна, хатунь? — спросил Карач-мурза, уже начиная догадываться, что именно надо для этого сделать, и садясь на диван, рядом с Тулюбек.

— Останься сегодня здесь, царевич, и постереги меня сам, — тихо вымолвила хатунь. — С тобою мне никто не будет страшен! — добавила она, обвивая его шею руками и бурно прижимаясь к нему.

* * *

Наутро Айбек-хана ожидал еще один тяжелый удар: когда он приказал своему тумену складывать шатры и готовиться в поход, к нему приблизились четверо из его тысячников и почтительно склонили головы.

— Чего вам еще? — грубо спросил Айбек, похлопывая по сапогу плеткой.

— Да ниспошлет тебе Аллах удачу во всем и да усыплет Он твой путь цветами радости, всемилостивейший хан, — сказал старший из них, — но наши воины не хотят идти с тобой.

— Бисмаллах! — закричал Айбек-хан, когда сказанное дошло наконец до его сознания. — Может быть, меня обманывают мои уши? Или вы, дети шайтана и свиньи, осмелились прийти ко мне пьяными? Как это воины не хотят идти?!

— Они говорят, что останутся на службе у великой хатуни, пресветлый хан. Все десятники и сотники тоже хотят остаться, и мы тоже хотим остаться, пресветлый хан!

— Да не допустит справедливый Аллах, чтобы хоть один из вас дожил до вечера! Вы отказываетесь повиноваться своему хану? Это измена!

— Тут нет никакой измены, — невозмутимо сказал один из молчавших до сих пор тысячников. — Ты был нашим темником, и все мы служили великому хану Азизу-ходже. Теперь Азиз-ходжа убит — да упокоит его Аллах в садах блаженства, — но великая хатунь, его благородная супруга, жива и находится здесь. Мы хотим продолжать службу ей и тебе не обязаны повиноваться, если ты ее оставляешь.

— Я не оставляю ее, бельмес[259]! Это она нас оставляет!

— Она хочет остаться здесь, и мы останемся! — упрямо повторил тысячник.

— Ни я, ни вы больше не нужны великой хатуни: она отсюда поедет в Сыгнак и там будет оплакивать своего мужа!

— Мы будем сопровождать ее в Сыгнак, хан.

— Она не хочет, чтобы вы ее сопровождали!

— Если великая хатунь нам сама скажет, что не хочет, тогда другое дело.

— Я не скажу вам этого, мои добрые воины, — раздался за спиной Айбека ласковый голос Тулюбек-ханум, которая, заслышав крики, вышла из своей юрты и молча наблюдала за происходившим. — Путь в Сыгнак далек и опасен, мне нужна будет надежная охрана. А потому каждый, кто хочет мне служить, может остаться и рассчитывать на мою милость.

— Но это же мои люди, хатунь! — вскричал пораженный и возмущенный Айбек-хан.

— Эти воины говорят, что ты был только их темником, благородный хан, — холодно ответила Тулюбек-ханум, — а служили они моему незабвенному супругу. И я думаю, что служить теперь мне — не только их право, но и долг. Однако, если тут действительно есть твои люди, которые пожелают идти с тобой, я никого из них не стану удерживать.