Зная, что у меня будут спектакли в Берлине, я заранее попытался найти Олафа Фоллингера, но по прежнему адресу не нашёл. В списках сотрудников Гумбольдтского университета ни Олафа, ни Марка Вагнера мне также найти не удалось. А я хотел пригласить их в театр на своё выступление.

На следующий день после первого спектакля я, в обеденное время, пошёл пешком к площади между кирхой и торговым центром. Было ощутимо прохладно, но солнечно. Изо рта вылетал кудрявый пар.

На площади на том месте, где я заработал свои первые артистические деньги, живым памятником никто не стоял. Фонтан был отключен до весны. Возле него улыбчивый толстяк накручивал ручку нарядной шарманки. Ближе к торговому центру подбрасывал в холодное небо кольца тот самый жонглёр. Его старый чемодан стоял с ним рядом.

На площади ничего не изменилось, только скамейки заменили каменными сиденьями. Торговый центр, который когда-то выглядел модно, теперь смотрелся как нелепая архитектурная ошибка. Хотя был тем же, что и раньше.

Я достал деньги, полученные в театре «Шаубюне» за участие в фестивале. Тогда ещё в ходу в Германии были марки. Жонглёру и шарманщику я положил по двадцать марок. Хотел положить больше. Но понимал, что нельзя. Это было бы барством. Двадцать марок и без того нарушали правила вознаграждения уличных артистов.

Было холодно. Я быстро продрог и поспешил в гостиницу. У входа в магазин дорогой одежды на улице Курфюрстендамм стоял большой зелёный крокодил. Точнее, стоял человек в костюме крокодила и слегка пританцовывал. Выполнял он задание работодателя или пританцовывал от холода, было непонятно.

Я поравнялся с ним и, ни капельки не сомневаясь, обратился к крокодилу по-русски:

– Добрый день, – сказал я.

– И вам того же, – ответил голос из недр крокодила.

– Денег дать? – спросил я.

– Конечно! – сказал крокодил и усмехнулся. – А сколько?

– Двадцать марок.

– Давай!..

Он протянул руку, но костюм был таков, что мягкой крокодильей лапой маленькую бумажку было не взять.

– Карман у тебя есть? – спросил я.

– Нет… А ты в пасть суй, – был ответ.

– Куда?

– В пасть.

Я сложил купюру пополам и сунул её в мягкую крокодилью пасть.

– Спасибо! – прозвучало из крокодила.

– На здоровье! Чус!

– Чус, – сказал невидимый человек.

По Кройцбергу меня прокатили на машине. Но я там ничего не узнал и не сориентировался. Тот самый сквот не нашёл.

В Тиргартене осенью было безлюдно и совсем уж печально, хотя и торжественно. Я прогулялся по аллее, на которой продавал пиво. Дошёл до озера. Возле воды стоял пожилой человек в сером пальто и серой шляпе вне моды и времени. Он смотрел на озеро. Вокруг него вяло ходила и вяло нюхала холодную траву старая такса. По озеру плавал лебедь. Один. От него по серой воде бежали маленькие волны. Я остановился недалеко от мужчины в сером и тоже засмотрелся на воду.

А лебедь плавал и поминутно опускал голову под воду на всю длину шеи, долго там что-то изучал или искал, поднимал обратно и плыл дальше. Метров через пять он снова опускал голову в воду и так опять и опять.

– Оптимист, – вдруг услышал я слева от себя.

Я посмотрел туда, откуда прилетело слово. Мужчина в шляпе смотрел на меня, а пальцем показывал на лебедя. На лице его висела грустная улыбка.

– Оптимист, – повторил мужчина и ещё определённее показал на лебедя.

В тот момент я узнал, что в Берлине есть свой неповторимый юмор. До этого я думал, что Берлин город без юмора.

Когда поезд Лихтенберг – Москва привёз стройотряд и меня на Белорусский вокзал, я первым делом бегом побежал звонить домой. Бабушка поворчала на меня за то, что я обещал приехать скоро, а сам опять долго пропадал. Она передала мне от родителей номер телефона, по которому до них можно было дозвониться в Севастополь. По указанному номеру я моментально услышал голос отца.

– Ну наконец-то, – сказал папа так, будто мы говорили час назад. – Давай-ка не теряй времени, не делай глупостей, а приезжай. Погода роскошная, город прелестный, у нас тут хоромы, море… Сам увидишь. У тебя деньги есть?

Вечером я уже ехал в Симферополь в купе проводников. Билетов в крымском направлении не было никаких до конца лета. Но, получив по купюре в двадцать марок, проводники устроили меня на полку в своём двухместном купе, поили всю дорогу чаем и кормили глазуньей. А я радовался тому, как хорошо всё устроено в нашей транспортной системе.

Встреча с родителями получилась счастливее и радостнее, чем после трёх лет службы. Мы не хотели расставаться. Мы везде ходили вместе. Мне было с ними весело и спокойно, как в детские годы с мамой и папой у моря.

Я впервые тогда был в Севастополе. Прежде он был городом военным и закрытым. В него можно было попасть только по приглашению севастопольцев. Но гриф закрытости с Севастополя сняли.

Как же мне после Германии было хорошо в Севастополе! Родители сняли домик в густо застроенном такими же домиками месте. Домик был оштукатуренный, белёный, тесный, со старой мебелью и крашеными полами. Высокое его крыльцо было кривое. Во дворике и в саду при доме всё заросло и давно требовало не ухода, а уничтожения. Но было уютно.

Кривые улочки, кривенькие заборы, не вполне прямые домики, кочковатый асфальт. Меня всё радовало. Запах шашлыков, беляшей вперемешку с запахом сладкой ваты гуляли на пляже «Омега». Киоски, палатки, тенты. Везде что-то варили, запекали, коптили, продавали и ели. В центре Севастополя над набережной поднимались белые, гордые здания. Почти античные храмы, почти римские дворцы. По бухте всё время туда и сюда среди плавучей мелочи, прогулочных катеров и ржавых буксиров шли военные строгие корабли. По городу ходили моряки в белой летней форме. На площади у памятника адмиралу Нахимову вечером в субботу играл морской духовой оркестр. Пожилые люди танцевали вальс. Все нарядные. В аллеях на скамейках мужики играли в шахматы. Дети бегали кругом и вопили. Люди говорили в голос. Голоса звучали громко. И всё было яркое и жизнерадостное.

Я много и с удовольствием ел и не мог наесться. Ел всё подряд: котлеты и персики, варёную картошку с маслом и вареники с творогом.

Мне так всё нравилось, что я тогда в Севастополе принял решение жить нормально. Я всем сердцем захотел такой жизни, чтобы без разочарований, без глупых надежд и ожиданий. Чтобы без творческих экспериментов, после которых становилось тоскливо и нестерпимо одиноко.

Я решил вернуться к учёбе, блестяще закончить университет и либо делать карьеру учёного, либо делать другую карьеру. Только бы без фантазий, которые могут занести чёрт знает куда – в спальный мешок на полу брошенного дома в трущобах, в компании укуренного индейца и скандинавских бездельников. Только бы без идей, в результате которых можно получить пивной бутылкой по голове.