Здание с практикой Эрнста Паулюса накрыло бомбами со всеми обителями. Жена насчитала четырнадцать погибших только среди врачей. Пожарные гидранты не работали, и приехавшая тушить огонь команда бессильно взирала на то, как огонь пожирает старый город с его узкими улочками, семейными мастерскими и фахверковыми домиками. Полному уничтожению подверглась площадь примерно 4,5 квадратного километра. На расчистку развалин и сбор мертвых тел потребовалось много месяцев – все закончилось, когда лето уже перевалило за середину. Поначалу полиция насчитала 7000 или 8000 погибших, но постепенно число достигло 17 600 человек, составив таким образом около 20 % всего городского населения, что сделало налет на Пфорцхайм одной из самых результативных по потерям бомбежек немецких городов[1035].

В то время как Эрна Паулюс и горничная принялись заделывать порванные светомаскировочные шторы и забивать картоном выбитые окна, муж открыл врачебный кабинет дома, воспользовавшись оборудованием с пункта первой помощи в гимназии. В Пфорцхайме не осталось ни лавок, ни магазинов – он напоминал вымерший город. Кормиться Паулюсам приходилось с помощью близких, друзей и пациентов из ближайших сел и местных фермеров, которые обеспечили доктора драгоценной провизией – яйцами и мясом. И все же, несмотря на сокрушительные демонстрации господства союзников в воздухе, полную неизвестность судьбы Гельмута, беспокойство о втором сыне Рудольфе, который теперь тоже служил на фронте, Эрна и Эрнст Паулюс не выказывали никаких признаков пораженчества. Эрна занималась починкой одежды для дочерей в Хайльбронне, штопала для семьи чулки и носки, гладила одежду, когда давали электричество. В конце марта они продолжали во все уши слушать немецкие сводки с фронтов; в отсутствие напряжения пользовались кристаллическим детекторным приемником племянника[1036].

Сестра Эрны Паулюс, Кэте Вурстер, пришла в ужас от известий из Пфорцхайма, хотя, как она выразилась: «Берлин недели напролет пунктуально подвергается налетам каждый вечер. Иногда – время от времени – крупным. Но Берлин большой, – писала она из своего уютного юго-западного пригорода. – Бомбят то и дело, но в Целендорф не попадают». В том месяце в местном кинотеатре, размещенном в безопасном подземелье станции «Онкель Томс Хютте», аудитория отказалась смотреть новостной ролик перед сеансом. В соответствии с рапортом офицера вермахта: «Ряд зрителей совершенно вульгарным поведением – топанье, свист, улюлюканье и т. д. – насильно заставили поменять программу. Народ сначала хотел посмотреть главный фильм… Кому теперь интересен киножурнал, когда всё там вранье, пропаганда и т. д.?» Протест обусловливался вовсе не политическими причинами: аудитория опасалась, как бы регулярный вечерний авианалет не прервал премьеру художественного фильма «Солистка Анна Альт» – классической музыкальной истории на основе непростых взаимоотношений Роберта и Клары Шуман. И верно, когда сирены зазвучали в свой час, останавливать пришлось киножурнал. В других кинотеатрах убедились, что попытки свернуть программу после длительных пауз из-за авианалетов сопровождаются «бурными сценами, в ходе которых нет недостатка крепким замечаниям»[1037].

Спрос на билеты в кино оставался высоким, как и всегда, невзирая ни на какие авианалеты. Если и говорить о их воздействии, то бомбежки лишь сделали киноманов более нервными и ревнивыми в отношении того, что кому положено и не влез ли кто без очереди, особенно теперь, после того как осенью закрылись театры. Но и фильмов стало мало. Одна из антибританских картин в репертуаре, «Титаник», пала жертвой авианалетов. С любовью и обожанием снятая на балтийском круизном лайнере, лента вышла на экраны в 1943 г., но только в оккупированной Франции, где сцены жесткого социального разделения – брошенные на погибель пассажиры третьего класса – нацеливались на поддержание англофобии. Однако, прежде чем пустить фильм в прокат в Германии, Геббельс испугался, как бы кадры массовой паники среди пассажиров нижних палуб, очутившихся в западне на тонущем корабле, не породили нежелательных ассоциаций у жителей подвергшихся бомбардировкам городов. Так картину положили на полку[1038].

Стараясь хоть немного оттенить летние поражения, Геббельс распорядился начать самый крупный и наиболее дорогой проект – съемку цветного исторического фильма из эпохи наполеоновского завоевания Пруссии. В основе сюжета лежала безнадежная для обороняющихся осада Кольберга в 1807 г. французскими войсками. В картине воспевался новый дух сопротивления, родившийся тогда и приведший к «освободительной войне» 1812–1813 гг. В фильме бургомистр Кольберга обращается к прусскому командующему, генералу фон Гнейзенау, со следующей речью: «Я соглашусь скорее быть погребенным под развалинами, чем сдаться» – и поднимается с колен только после того, как легендарный прусский военачальник отвечает: «Именно это я и хотел услышать от вас, Неттельбек. Теперь мы можем умереть вместе». Премьера прошла символически в другой прибрежной немецкой «крепости», французском порту Ла-Рошель, 30 января 1945 г. Мало кто из немцев увидел картину, хотя ее главный мотив романтического патриотизма сделался повсеместным в народе. В ленте цитировались те самые строки поэта-романтика Теодора Кёрнера, которыми двумя годами ранее воспользовался Геббельс в конце речи с призывом к «тотальной» войне: «Воспрянь, народ, и пусть грянет буря!» Однако, если отважный и самоотверженный хуторянин из Померании в фильме подпалил собственный двор, применив против французов тактику «выжженной земли», сотни тысяч бежавших из Силезии, Восточной Пруссии и Померании немецких крестьян одолевали совсем иные заботы[1039].

Прибытие колонн переселенцев в скукожившийся рейх похоронило еще один антибританский фильм. В январе 1945 г. Министерство пропаганды сочло, что «сцены [бурских] беженцев», представленные в выпущенном в 1941 г. и пользовавшимся огромном успехом «Дедюшке Крюгере», «в настоящий момент очень плохо вписываются в ландшафт». Тем временем как Министерство пропаганды старалось убрать с экранов эпизоды паники среди гражданского населения и массовых смертей, оно энергично раздувало статистику по Дрездену, а Министерство иностранных дел Германии пересылало фотографии разрушений, в том числе крупные планы сильно обгоревших детей, прессе в нейтральной Швеции. Впервые немцы пошли на преувеличение, а не на преуменьшение потерь. 17 февраля Svenska Morgonbladet поведала миру о том, что «на сегодняшний момент речь идет о 100 000 погибших». 25 февраля Svenska Dagbladet сообщала: «Если верить информации, собранной через несколько суток после уничтожения города, данные ближе к 200 человек, чем к 100 0000». 4 марта в Das Reich появилась статья, написанная главным редактором и озаглавленная «Смерть Дрездена – маяк сопротивления». Как заявлял автор текста, союзнические налеты представляют собой «четыре деяния в рамках бездушно просчитанного плана убийств и разрушений», поскольку британские самолеты второй волны намеренно избрали мишенями беженцев, прятавшихся на берегах Эльбы, и сотворили «кровавую баню». Огромные данные потерь быстро вошли в сознание немецкой публики, что независимо друг от друга отметили семьи Паулюсов и де Боров[1040].