Справа пролегала военная дорога и лесополоса из вечнозеленых деревьев, прикрывавшая людей от пронизывающего ветра Балтики. Слева тускло сиял лед залива, из-за которого прилетали шальные артиллерийские снаряды. Во время одной из долгих остановок мимо прошла колонна из тысяч пленных красноармейцев. Лоре Эрих видела, как многие из них подходили к мертвым лошадям, отрезали и ели куски сырого мяса. Она жутко боялась, как бы русские не бросились на стражу, не смяли ее и не напали на беженцев. Путь по Балтийской косе в конечном счете привел ее в огромный сборный лагерь Штутхоф, где Лоре попрощалась с крестьянином. Она понимала, что никто не горит желанием стоять за нее в очереди у пунктов раздачи хлеба и супа, но не могла оставить заболевших детей. К тому же у нее украли багаж и сумочку с ювелирными изделиями, сберегательными книжками и деньгами. И все же, несмотря ни на какие испытания, благодаря помощи ряда людей – сначала офицера СС, потом полицейского и чиновника железной дороги – Лоре Эрих сумела добраться до Данцига. Здесь знакомые увидели их имена в списках вновь прибывших, забрали Лоре с ее мальчиками из лагеря беженцев и заботились о них до тех пор, пока они не пришли в себя, чтобы три недели спустя сесть на пароход в Данию.

До того как в конце февраля начал интенсивно таять лед, свыше 600 000 беженцев смогли проделать путь из Хайлигенбайля и Браунсберга в Данциг. Около 10 000–12 000 человек отправились по Балтийской косе в другом направлении – на восток к Нойтифу, где залив смыкался с морем. Там им пришлось бросить лошадей, повозки и большую часть скарба, чтобы перейти на Самбийский полуостров и добраться до порта Пиллау. Немецкий ВМФ продолжал вывозить гражданских еще долгое время после того, как гауляйтер Кох сбежал оттуда на корабле[1026].

1 февраля Лизелотта Пурпер получила телеграмму с извещением о том, что ее муж ранен и ожидает отправки из Пиллау. Поначалу Курт Оргель воспринял советское наступление довольно благодушно, ошибочно приняв его за контратаку местного значения. Стоя около блиндажа, покуривая трубку и наблюдая за налетом ВВС РККА на штаб полка, он излучал уверенность в способности немцев удержать Мемельский плацдарм. Вид пленных женщин в красноармейской форме в очередной раз подогрел надежду: ну все, у Советского Союза кончаются резервы! Только после прорыва советских войск к берегу близ Эльбинга Курт Оргель осознал, насколько недооценил размах наступления противника, и задался вопросом, не застало ли происходящее врасплох и высокое руководство. Но и теперь у Курта нашлись добрые слова для Лизелотты. Провал арденнской операции по меньшей мере избавил Германию от одновременного удара с востока и запада, заверял он ее: «А тогда бы, я полагаю, нам настал конец». Теперь же им оставалось продержаться до тех пор, пока не появится «новое оружие», «и, скажу тебе, я в восторге от той уверенной решимости, что царит на фронте! Несмотря ни на что!». 24 января, в ходе отступления части в направлении побережья Восточной Пруссии при температуре –13 °C, Курт получил ранения в обе ягодицы и в правое бедро[1027].

12 февраля ему удалось нацарапать короткую записку Лизелотте с сообщением о том, что последнюю неделю он провел на госпитальном корабле у побережья Померании, вблизи острова Рюген. На следующий день Курт смог написать подробнее. Несмотря на мучительную дорогу через Балтику, он испытывал уверенность, что раны заживут за два или три месяца, и рассчитывал провести это время с женой. «Будем надеяться, что все будет хорошо. Наша звезда хранила нас и сохранит опять», – уверял он ее. 14 февраля госпитальный корабль достиг Копенгагена. Курту пришлось признаться, что на протяжении путешествия раны загноились и он прибыл в морской госпиталь «кожа да кости». Кормили в Копенгагене «просто прекрасно, только мне ни к чему – аппетита нет. А вот что есть, то есть – высокая температура». Он нервничал и беспокоился, что Лизелотта не сможет навестить его в Дании, когда она нужна ему больше всего на свете; придется отложить воссоединение до его выздоровления и приезда в Германию.

В письмах Лизелотты к нему описывался спор с соседями из-за того, кто должен потесниться для приема беженцев, толпами валивших с запада; она отказалась освобождать комнату Курта. 22 февраля Лизелотта получила письмо из Рюгена и по каракулям поняла, каких усилий стоили ему те несколько строк: «Моя единственная, моя любовь!» Она начала писать ответ, уверяя мужа, что в Копенгагене он наконец обретет необходимые для поправки «спокойствие и размеренность». Сидя в тишине поместья в Остербурге, Лизелотта словно старалась дотянуться до него и уговаривала заставить себя нормально есть, «чтобы я не набила синяков о твои острые кости, когда мы будем заниматься любовью». Тут она прервалась – пошла открыть дверь, оставив на столе незаконченное письмо. Принесли короткую телеграмму: «Капитан Оргель умер 19.2.45 в Копенгагене»[1028].

Лизелотта утратила обычную для себя уверенность раньше, еще до извещения о смерти Курта. Она относила перемены внутри на счет запоздалой реакции на бомбежки Берлина в ноябре 1943 г. «С тех пор, – объясняла она Курту, – я знаю, что все может развалиться… Ведь беда приходит не только к другим? А вдруг я попаду под бомбы? Только потому, что я не желаю того, потому что я так полна жизнелюбия? Разве те тысячи людей, которые погибли, тоже не испытывали “уверенности в себе”?» Цитируя Гёте, «который сказал нечто вроде того: “Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день идет за них на бой”[1029]», она старалась подбодрить себя; но страх не уходил. «Против дьявольского грома с небес, – сознавалась она, – я чувствую себя безоружной. Уверенность в себе изменяет мне, и я часто стыжусь себя перед друзьями и знакомыми, которые раз за разом переживают одну страшную атаку за другой без серьезных треволнений или попыток сбежать и спрятаться. Они твердо уверены, что пройдут через все без царапинки». Как грызущий душу страх и одиночество, которые наблюдала Лизелотта в себе, так и будничное преодоление, отмечаемое ею в окружающих, становились все более характерными на примерах прочих берлинцев; и то и другое являлось результатом нескончаемой школы авианалетов[1030].

3 февраля столица подверглась самому мощному налету за всю войну, стоившему жизни 3000 человек. Когда впоследствии Урсула фон Кардорфф шла проведать коллег из редакционной братии, то наблюдала пострадавших, привидениями появлявшихся из туч крутящейся пыли. Взгляд женщины скользнул по их безучастным лицам и фигурам, согнувшимся под тяжестью пожитков, пока они не исчезли снова в клубах той же пыли. Задником сцене из жутковатого спектакля органично служили огни пожаров на Потсдамской площади. И даже теперь находились такие, кто повторял старые лозунги. «“Держаться” – самое бессмысленное из всех слов, – чуть не шипела Кардорфф в конце того длинного дня. – Здо́рово! Они будут держаться, пока все не умрут, другого пути к спасению нет». Ее коллега, журналистка Маргрет Бовери, не согласилась бы с такими речами. Угловатая и маленькая, Бовери выделялась среди редакционного люда прямым и пристальным взором, отсутствием макияжа и удобной обувью. Она никогда не расставалась с холщовым солдатским мешком для сухарей, в котором носила самые важные документы и имущество, включая настоящий дефицит – работающую электрическую лампочку. Как и Кардорфф, Бовери тоже отправилась в редакционный блок в Темпельхофе, который делили Das Reich и Deutsche Allgemeine Zeitung, в намерении сделать все от нее зависящее, чтобы очередное издание газеты вышло вовремя и, главное, без ошибок. Добровольно выбрав возвращение в Берлин десять месяцев тому назад, Бовери твердо решила «держаться» и наслаждалась острыми чувствами – продолжать жить, по ночам наблюдая за авианалетами со своего балкона.