Споров еврейскую звезду, Виктор Клемперер боялся угодить в лапы гестапо. В надежде избежать контакта с представителями массовых организаций партии, он и жена решили обратиться за помощью к бывшей служанке, Агнес, жившей в селении Писковиц в Саксонии, где говорили на языке славян-вендов. Там Клемперер и слушал по радио завывания министра пропаганды о том самом марафонце: «Только величайшая сила воли заставляет его двигаться, гонит вперед, по всей вероятности, он рухнет без чувств на финише, но он должен достигнуть его!.. Мы в крайнем напряжении, террор налетов сделался почти невыносимым, но мы не можем свернуть с пути». Мешая метафизические метафоры о сути истории с вполне практическими утешениями: «Наш противник был “так же вымотан, как и мы”», с намеками на масштабное немецкое контрнаступление и угрозами «“спокойно и хладнокровно надеть веревку на шею” любого из нас, кто попробует заниматься саботажем», Геббельс перестал заявлять, что война будет продолжаться и продолжаться. Всегда внимательный Клемперер едва не открыл рот от удивления, уловив в словах министра «совершенную безнадежность». Клемперер вновь надеялся дожить до освобождения[1052].

В 1943 и 1944 гг. Геббельс то и дело предлагал Гитлеру начать переговоры либо с Советским Союзом, либо с британцами и американцами с целью заключения сепаратного мира. Он являлся, по всей вероятности, единственным из нацистских вождей, кто рисковал столь часто выступать с подобными идеями во время личных встреч с фюрером. Хотя Гитлер никогда не соглашался с Геббельсом, поднимать вопрос он не запрещал. Но теперь Геббельс осознал, что момент для торга вот-вот будет безвозвратно упущен. Рейн необходимо удержать, иначе не удастся убедить западных союзников в разумности достижения договоренности ради сохранения жизней их солдат. Оборона Германии к западу от Рейна обошлась вермахту в половину войск на Западном фронте: 60 000 человек пополнили списки раненых или убитых и 293 000 попали в плен, в том числе 53 000 человек в одном-единственном котле около Везеля[1053].

Остатки «Великого германского рейха» Гитлера умещались между двумя крупнейшими реками, Одером и Рейном; обе границы противник так или иначе уже преодолел, создав береговые предмостные плацдармы. Расстояние между ними составляло 540 километров по Северо-Германской низменности с одним естественным препятствием – Эльбой. Как сообщил офицер Германского генерального штаба взявшим его в плен союзникам в середине марта, немецкое Верховное главнокомандование «считало возможным удерживать рубеж по Эльбе на востоке и по Рейну на западе столько, сколько потребуется. Предполагалось, что рано или поздно между США и Соединенным Королевством, с одной стороны, и СССР – с другой произойдет разрыв, который поможет Германии восстановить положение».

Нефтеперерабатывающие заводы и прочие ключевые мощности, с целью обеспечить возрождение люфтваффе и его реактивных истребителей в ходе следующей фазы боевых действий, получили мощные заслоны ПВО. 20 марта Гитлер назначил командовать фронтом на Одере генерала Готхарда Хейнрици, заменив им Гиммлера, на «пораженчество» и военную некомпетентность которого фюрер отнес потерю Померании. Хейнрици, не раз зарекомендовавший себя мастером тактической обороны, тоже находил стратегический смысл в противодействии врагу по Одеру, до тех пор пока немецкие войска удерживают Рейн[1054].

Альберт Шпеер все никак не мог собраться с духом сказать Гитлеру, что немецкая экономика исчерпает себя уже через четыре недели. Он тоже присоединился к хору оптимистов и предлагал быстро перебросить дивизии из Италии и Норвегии на усиление фронтов Рейна и Одера. Министр вооружения сформулировал мысль в докладной на имя Гитлера 18 марта в следующих выражениях: «Если мы сможем стойко продержаться на нынешних позициях хоть несколько недель, то сумеем заставить противника относиться к нам с уважением и, по всей вероятности, таким образом достичь благоприятного завершения войны». Автор докладной и Гитлер встретились на следующий день, и фюрер заверил, что война будет продолжаться, а армия – проводить политику «выжженной земли» без оглядки на потребности Германии когда-нибудь потом: «Если война будет проиграна, то и народ будет потерян». Как заявил фюрер, если германский народ окажется слишком слабым, что ж, тогда «будущее будет принадлежать исключительно более сильному народу Востока». Подобные сантименты, впервые озвученные в момент отчаяния в ходе отступления от Москвы зимой 1941/42 г., заняли прочное место среди навязчивых идей Гитлера. Мысль эту он выразил в личном обращении к гауляйтерам 24 февраля и повторил слово в слово при подготовке политического завещания через считаные недели после этого. Однако идея доводилась Гитлером и Геббельсом лишь до внутреннего круга руководителей, которых те считали достаточно ответственными для того, чтобы подумывать о героическом самоубийстве.

После разговора с гауляйтерами Гитлер почувствовал себя слишком уставшим для традиционного обращения по радио с речью к германскому народу 24 февраля – в очередную годовщину провозглашения программы партии. Вместо него зачитать текст перед микрофоном предстояло давнему партийному товарищу фюрера Герману Эссеру. Речь наполняли традиционно узнаваемые сентенции фюрера о евреях. Партийный бонза из Люнебурга не смог сдержать горького сарказма: «Опять фюрер кликушествует»[1055].

Самые верные из корреспондентов Геббельса продолжали возлагать надежды на листовки, разбрасываемые над позициями британских и американских солдат с целью убедить их не позволить превратить себя в пешек, послушно служащих «мировому еврейству». Стараясь достучаться до умов неприятельских военнослужащих, пропагандисты указывали на один-единственный выход и единственную надежду западной цивилизации выковать альянс Британии и Соединенных Штатов с Германией против Сталина. Один из опусов Министерства пропаганды заканчивался переиначенным марксистским лозунгом: «Вставайте, гои! Неевреи всего мира, соединяйтесь!»[1056]

Эрнст Гукинг писал Ирен о предстоящем весной контрнаступлении, советуя спрятаться поглубже в подпол, сохранить мебель и запасти побольше провизии. Он не сомневался в способности немцев сдержать натиск союзников. «Если переживем лето, – убеждал Эрнст Ирен 9 марта, – то уже выиграем». Заверяя ее, будто Германия все-таки располагает «чудо-оружием», которое круто изменит положение не в пользу союзников даже в случае падения Берлина, Эрнст настаивал: тот, кто сомневается в деле немцев, «более не есть один из нас». Не переставая уповать на чудеса, Эрнст и Ирен впервые задумывались о послевоенном будущем. Во время последней побывки всегда практичный Эрнст приметил, что многие молодые люди из отцовского села Альтенбуршла ушли и не вернулись. Коль скоро нарисовалась перспектива появления выморочных ферм, он предлагал Ирен вложить имеющиеся сбережения в клочок земли. «Если мы выиграем войну, – пояснял он ей свое видение ситуации, – тогда получим то, что нам более всего нужно, а именно – землю. Если мы полетим к чертям, то и все полетит к чертям»[1057].