в Европе не может похвастать чем-либо столь же обнадеживающим. У него доброе сердце, он очень вежлив, но проявляет осмотрительность и сдержанность, не свойственные его возрасту; одним словом, повторяю, он очарователен. Шестнадцатого он провел вечер со мной в Таврическом дворце, где, как и в первый день, был бал и ужин. Сплетники заявляют, что заметили, как его взгляд становится мягче и его величество порой розовеет от удовольствия. Что касается юной леди, то она потеряла свою собаку, и это заставило ее плакать всю ночь и все утро; мадам генеральша Ливен, ее гувернантка, умирала от страха, как бы глаза не остались красными. Вчера, семнадцатого, хотя собака еще не найдена, она, тем не менее, повеселела. После обеда граф Гага долго беседовал с ней, и хотя оба стояли на солнце, которое было очень жарким, нельзя было не заметить, что ни один, ни другая не ощущали жары»{1077}.

Графиня Головина составила собственное видение молодого короля:

«Мы присутствовали при посещении королем Эрмитажа. Появление Его величества в гостиной было впечатляющим. Дети держались за руки, достоинство и благородная внешность императрицы ни в коей мере не затмевали отличной осанки молодого короля, чей черный шведский сюртук и длинные, до плеч, волосы придавали вид рыцарского благородства его внешности. У всех сложилось благоприятное впечатление»{1078}.

Вечером 18-го состоялся еще один бал, за которым последовал еще один ужин — на этот раз в апартаментах великого князя Александра. Теперь Екатерина, кажется, заметила несчастный вид Александра, сообщив Гримму: «Похоже, все тут радуются, и на этом фоне лишь один ходит при своем мнении»{1079}. Неделей позже она написала сыну:

«Я очень расстроилась, дорогой мой сын, что нездоровье не позволило тебе вчера прийти на обед в городе; посылаю своего камердинера выяснить твое самочувствие. Вот почему я связываюсь с тобой: вчера, вернувшись с обеда, я пошла в сад и села на скамью под деревьями напротив лестницы; молодой король подошел и сел рядом со мной. Остальная компания пила кофе на лужайке у цветника. Увидев, что оказался со мной наедине, он сказал, что хочет воспользоваться моментом и открыть мне свое сердце. После нескольких любезностей, преодолев застенчивость, он очень ясно выразил мне чувство, которое испытывает по отношению к твоей старшей дочери, и желание получить ее в жены, если она не испытывает к нему отвращения. Я подтвердила: наша с ним дружба заставила меня выслушать его речь с удовлетворением. Но я должна заявить, что несчастный договор, связывающий его, делает невозможным строить иные планы, пока он полностью не разорван, и что со своей стороны до того я не могу слушать его долее. Он сказал, что именно так и намерен поступить, и просит меня не разглашать его слова и дать ему согласие, но хранить все в тайне до того, как дело будет полностью устроено. Я попросила несколько дней на обдумывание. Я знаю, что ни ты, ни моя дорогая дочь не возражаете против этого плана, но необходимо, чтобы все было сделано как положено — ты видишь, как обстоят дела. Я решила, что необходимо предупредить тебя, чтобы ты, как только почувствуешь себя лучше, приехал в город — потому, что легче разговаривать, чем писать, и потому, что приближается развязка. Прощаюсь с обоими. В случае, если Бог будет против и ты окажешься не в состоянии приехать в город между сегодняшним днем и послезавтрашним, пришли мне открытое письмо от вас обоих с согласием и благословением для своей старшей дочери, которое я сама передам ей, — но она ничего не будет знать об этом до нужного момента»{1080}.

Павел не приехал в город, как его просили, но с удовольствием передал свое согласие на брак. Екатерина передала согласие Густаву Адольфу на условиях, что помолвка с принцессой Мекленбургской будет недвусмысленно разорвана и что великая княгиня останется в той религии, «в какой рождена и воспитана»{1081} — потому что хотя протестантские принцессы переходят в православие, вливаясь в русскую императорскую семью, об обратном процессе вопрос возникать не должен. Тут-то и проявилась реальная проблема. Регент и шведские государственные деятели в ответном договоре между двумя странами — с участием Остермана, Зубова, Безбородко и Моркова с российской стороны — без труда согласились на это условие, но молодой король оказался глубоко преданным евангелистом.

Тем не менее казалось, что его сомнения можно преодолеть, и 30 августа Екатерина была все еще довольна намеченным женихом, что ясно из ее письма Гримму:

«Все от мала до велика обожают молодого короля: он очень любезен, очень хорошо говорит, чудесно болтает.

У него милое лицо; черты лица тонкие и правильные, глаза большие и живые; он имеет величественную осанку, высок, строен и подвижен; ему нравится прыгать, танцевать и совершать любые телесные упражнения; он разряжается в них легко и умело. Похоже, ему тут очень нравится; он хочет остаться еще на десять дней. Он тут уже три недели, и день его отъезда еще не назначен, хотя время летит быстро… Публика заметила, что день ото дня Его величество все чаще танцует с мадемуазель Александрой и у них постоянно есть что сказать друг другу. Еще говорят, будто Его величество заявил своим людям: «Устройте все как можно скорее, ибо я чувствую, что влюбляюсь до безумия; а когда я теряю голову, я теряю всякий здравый смысл». Похоже также, что молодая леди не испытывает антипатии к вышеназванному лорду: она перестала стесняться, как было в начале, и чувствует себя легко в присутствии своего обожателя. Нужно признать, что они составили редкую пару. Никто не вмешивается, никто не препятствует; все выглядит так, будто дело уладится или по крайней мере решится до отъезда Его величества, который вовсе не торопится уезжать, хотя его совершеннолетие будет объявлено первого ноября по новому стилю»{1082}.

2 сентября венский посол, граф Кобенцл, давал бал. Бедная тринадцатилетняя Александра выглядела такой невинной — но ее бабушка рассказала об инциденте, произошедшем