Алессандро посмотрел на его раскрытую руку и помедлил с рукопожатием. Эдин похлопал его по спине.

— Спасибо, друг.

— Подождём ещё, — ответил Алессандро.

Прошло двадцать минут, сквозь маленькое окошко у потолка пробился лучик света, пылинки затанцевали в нем свой хоровод. Вдруг уши пронзила резкая боль, шлемы не помогали, казалось, они лишь затягивают череп в тиски, и некоторые скинули шлемы, падая на пол, прикрывая уши руками, пытаясь хоть как-то защититься от чудовищного шума. Алессандро тоже упал, ударился бронежилетом об автомат, дикая сверлящая боль через ушные раковины добралась до мозга, хотелось застрелиться, только бы не страдать дальше, мыслей в голове не осталось, кроме одной: только бы это закончилось, скорее, скорей бы!!

Сверху долбануло ещё одним молотом, визор защитил глаза от яркой вспышки, но взрыв почти ослепил, и его шум усилил эффект звуковой пушки: валявшийся на боку Алессандро увидел, как стена, у которой сгрудились обезумевшие от боли учителя, разлетелась вдребезги, и людей отбросило в сторону или придавило обломками.

Звуковая атака прекратилась, но железные болты, войдя в голову, там и остались, боль продолжалась, он ничего не слышал, но видел: сквозь огонь и каменную пыль в проломе, откуда-то издалека, кажется, движутся чёрные пятна… Он непроизвольно нащупал автомат, попытался подняться, не смог, рухнул на задницу, сел, вытянул ноги и наобум пустил очередь в пролом. Руки не слушались, тряслись, очередь ушла куда-то вверх, несколько пуль, вероятно, отрикошетило. Он попытался найти шлем, не смог, увидел, как его товарищи (кто ползком на животе, кто на четвереньках, кто поднявшись на ноги и шатаясь) ринулись к детям, и араб, который был к ним ближе всех, уже схватил какую-то девочку, тоже оглушённую, вопящую, наверное, от боли, и прикрылся ей, как щитом — Алессандро видел её распахнутый, как у акулы, рот.

На её белом балахоне краснели пятна, видимо, она ударилась, когда падала, продолжал размышлять Алессандро, постепенно свыкаясь с болью и медленно, преодолевая себя, переводя взгляд на пролом в стене… Там ничего не происходило, но боковым зрением он увидел: Эдин и остальные стреляли в ту сторону из автоматов, и Алессандро поддержал их, и в виске стучала одна, до боли простая мысль: «штурм начался».

Вдруг он услышал — УСЛЫШАЛ — безумные крики, они пронзили его сознание, он сам закричал, как от боли, хотя перестал чувствовать своё тело. Это были детские крики, мужчины не кричали, но со стороны пролома работали снайперы, многих уже убили, Алессандро повернул голову и увидел, что стреляли и по детям, и вот лежит среди детских трупов араб, вот убит в спину пытавшийся убежать китаец, вот прострелили голову чеченцу, сквозь пробитые детские головы пули добрались до грудной клетки Эдина, расщепив крупным калибром броник…

Алессандро попытался перекатиться вбок, убраться с линии огня; рёбра страшно болели, руки путались с ногами, он снова попытался встать, упал, всё же встал, побежал куда-то на подкашивающихся ногах, развернулся, пустил очередь… в проломе показались люди в чёрной форме, они стреляли подряд по детям, по заложникам, по всем…

Первое попадание в грудь отбросило Алессандро, второе пришлось в плечо и отшибло ему руку; куда попали остальные пули, он не понял, боль стала невыносимой, но зрительная информация продолжала поступать в мозг: он видел спортивной зал в дыму, огне и крови, видел спецназовцев, расстреливавших детей почти в упор, убитых товарищей, которые так радовались победе, и смотрел на себя, распростёртого, словно распятого, на полу, выронившего автомат, тоже залитого кровью и медленно умиравшего с остекленевшим взглядом, пока сверху не нависла чёрная тень. Он увидел перед собой бездонное черное дуло автомата, и контрольный выстрел прервал работу его мозга.

— Иоанн, если бы я только знал, Иоанн, поверь мне, я ничего…

Куда пропал голос самоуверенного учёного, гения, величайшего представителя XXI века по мнению «Тайм»? Стивен едва выговаривал слова, язык заплетался, и Иоанн живо представлял его, растрёпанного, постаревшего, облысевшего, в распахнутом халате с закатанными рукавами, с исколотыми венами и красными глазами, обвисшей кожей, трясущимися от старческого тремора руками, непослушными пальцами…

— Я ничего не знал, совсем ничего… — Его голос падал, как будто он умирал. — Если бы я знал… но она… она меня за нос водила, Иоанн, это страшная женщина… но я был против, она мне не говорила, она меня обманывала… Я даже не знал, что такой проект существует… Иоанн, прости, прости меня, Иоанн, если бы я только знал…

Иоанн представлял, как слюна стекает у Стивена из уголка рта, как густой ручеёк находит путь меж седых щетинок, сползает по подбородку, по жирной шее, течёт по впалой груди, собирается в лужицу, а он даже не замечает этого и тупо повторяет одни и те же слова в коммуникатор.

И всё же Иоанн был рад, что Стивен остался чист. Он не врал, он ничего не знал. «Хоть какое-то облегчение», — подумал Иоанн, отключая связь.

Иоанн заперся в своём кабинете на борту самолёта и приказал никого к себе не пускать. Он лежал в кресле, сняв пиджак и галстук, оставшись в мятых брюках и в рубашке, прикрыл глаза и воображал себя в другом месте. Он принял ещё обезболивающих, и, кажется, они помогали, потому что боль затихла. Он знал: это ненадолго, скоро она вернётся, сильнее, чем прежде. Но пока можно было насладиться минутами без боли, без страха смерти, подумать о чём-то другом… о том, что осталось далеко до облаками и холмами, о том, что всегда будет с ним, чего никому у него не отнять.

На нём, прильнув к груди и держа его за руку, прикасаясь носом к его подбородку и слегка задрав голову, чтобы видеть его глаза, лежала рыжеволосая Мэри Эр, такая же молодая и прекрасная, как в день их знакомства.

— Что скажешь ты, Мэри? — спрашивал он, поглаживая её выступающие лопатки. — Я всё сделал правильно?

— Ты ещё ничего не сделал, мышонок, — сказал она, ласкаясь к нему. — Ты пока ещё ничего не сделал.

— Твои духи очаровательны.

— Ты мне их подарил.

— Когда выйдет моя новая книга, я хочу взять тебя с собой в кругосветное путешествие…

— Согласуй это с моим агентом.

— Я уже согласовал…

— Тогда осталась самая малость, — рассмеялась она, — написать книгу, не правда ли?

— Ты — моя муза.

— Порнографией сейчас никого не удивить, — заметила она. — К тому же ты никогда не умел писать эротические сцены.

— Это потому, что ты ушла из моей жизни, — сказал он, и из глаз его покатились соленые капли. — Потому что ты меня предала, ты ушла, ты исчезла и оставила меня наедине с этим бездарным миром!

— Ну-ну! — встрепенулась она и утёрла ему слёзы. — Ты что это, как маленький, сэр? Я же тебе ясно написала, дорогой, любовь быстра, но не быстрее света… — Она пожала плечами, как нашкодившая младшеклассница. — Таковы законы природы, ничего не поделаешь. Но мы же можем общаться, сам видишь. Мы с тобой вместе, вечно и навсегда.