посылал кегли в полёт в надежде попасть какому-нибудь из таких мальчиков по башке, но они знали, чего от него можно ожидать, и старались держаться подальше.

Эдди набрал девяносто с чем-то очков (не так уж плохо с такими-то неудобными шариками), хлебнул «Севен-апа» с гренадином – как в детстве. Шесть недель назад, после бурной новогодней ночи, он зарёкся употреблять спиртное.

Поднялся по лестнице, прошёл через вестибюль к домофону, открыл для Эрнесто кабину водителя и остановился в ожидании. Игровая площадка и подъездная аллея «Поло-клуба» не менялись десятилетиями; за пределами территории, на этом участке Форбс-парка, всё было по-прежнему хорошо, но вне Форбс-парка поджидал хаос. Санитарный кордон ухоженных газонов и фешенебельных особняков со всех сторон охватывал удушливый город. У Эдди были планы переехать. Он был богат, он мог уехать, куда хотел. Неясно было только, куда именно.

Имогены не было дома. Детей тоже – уроки уже, по идее, закончились, но эти сорванцы, должно быть, отправились к кому-нибудь в гости или шатались где-нибудь в поисках неприятностей.

В кабинете наверху он сел за письменный стол, развернув стул к окну и взял обеими руками чашку кофе. Кофе он не любил. Просто пил, да и всё тут.

– Вам письмо.

– Что?

Карлос, мальчик на побегушках. Бывшая в своё время красавицей Имогена предпочитала, чтобы он говорил «слуга».

Карлос положил на стол конверт.

– Это от мистера Кингстона. Его водитель привёз в машине.

Кингстон – американец – жил неподалёку. Письмо, как он увидел, пришло из тюрьмы Пуду и было адресовано Эдди для передачи через канадского консула в Маниле. Кингстон прикрепил к нему записку: «Это мне передал Джон Лизе из посольства Канады. Я так понял, это тебе. Хэнк». Связь, как предположил Эдди, заключалась в том, что Кингстон много работал с канадской компанией «Империал-ойл», а Сэндс выдавал себя за канадца.

18.12.82

Уважаемый Эдуардо Агинальдо!

Мистер Агинальдо, меня зовут Уильям Бене. В настоящее время я сижу в тюрьме в Куала-Лумпуре, ожидая приговора по обвинению в незаконном распространении оружия. Мои поверенные говорят, что меня повесят.

Мистер Агинальдо, я умираю – и я этому рад. Представляю, как вы стоите у большого окна многоэтажки, возвышающейся над пеленой смога, смотрите вниз на Манилу, проплывающую за окном как сон в дыму и копоти; вы, несомненно, заматерели, обзавелись вторым подбородком, отрастили брюшко, стали человеком, которого я не знаю и который, возможно, не вспомнит, кто я такой.

Но я пишу вам, потому что вы единственный, кто может передать для меня послание тому Эдди Агинальдо, что жил восемнадцать лет назад, молодому майору, который боролся с хуками, ухлёстывал за богатенькими юными метисками, играл Генри Хиггинса в «Моей прекрасной леди» – помните? – и был главной звездой этого спектакля. Кому-то ещё кроме него мне и сказать-то нечего. Не о чем мне сообщать живущим в нынешнюю эпоху, наследникам нашей лжи. Так вот, я пишу Эдди Агинальдо. Добросердечному Эдди Агинальдо, который не пожалел времени и отважился послать мне предупреждение об опасности, в которую я уже нырнул с головой в Каокуене во Вьетнаме, в эту растворяющую душу кислоту, в которой утопили сами себя ребята вроде меня, пока учтиво прикрывали рты носовыми платками и жаловались на ДДТ и гербициды, в то время как наши души вываривались кое в чём гораздо более ядовитом, чем яд.

Надеюсь, вы удивитесь, узнав, что с 73 по 81 годы я жил в Себу. С тех пор я нигде не бывал надолго до тех пор, пока всего несколько месяцев назад меня не арестовали в долине Белум, на малазийской стороне границы с Таиландом. А вы уж мне поверьте, это не та сторона, с которой вам захочется подвергаться аресту.

В настоящее время я сижу в тюрьме Пуду в Куала-Лумпуре. Если в следующие несколько месяцев вас каким-нибудь ветром вдруг возьмёт да и занесёт в эти края, можете заглянуть и передать привет. Было бы неплохо увидеть знакомое лицо. Вы уже, наверно, поняли, что над моей жизнью сгустилась туча, да и сама эта жизнь постепенно близится к концу. Неловко получилось. Впрочем, может, так и должно было получиться. Лично я не чувствую какой-либо особой неловкости.

Искренне ваш,

Шкип

(Уильям Френч Бене)

Он снова перевёл взгляд на первое письмо:

…А зовут меня «Шкип». Конкретно ты называл меня именно Шкипом. Не припоминаешь ли ты меня часом? Если коротко, я больше не тот человек, которым был тогда, и на этом лучше поставить точку. Но всё же – помнишь ли ты меня?

То письмо был адресовано Эдуардо Агинальдо – Филиппинские острова, провинция Рисаль, г. Макати, Форбс-парк. Ни номера дома, ни названия улицы, но оно всё-таки дошло. Да и звали его не Эдуардо. Его звали Эдвард. «Эдуардо» Шкип называл его в качестве приятельской подколки. Над собой Шкип тоже, бывало, подшучивал. Может быть, под латинским влиянием, испытанным на этих островах, поименованных в честь короля Испании, он отпустил дурацкие усики, и Эдди окрестил его за это Зорро. Конечно же, он помнил этого молодого американца с короткой стрижкой и усами!

Он стоял у окна кабинета и смотрел на бассейн, на купальню, на акацию, что роняла кружащиеся цветы на лужайку, и задавался вопросом, не остались ли его самые счастливые деньки где-то в подростковом возрасте, когда он наведывался сюда, в Манилу, на отдых из Военного института в Багио, и прожигал жизнь в большом городе, не связывая себя никакими ограничениями, или на середине третьего десятка, во времена тех патрулей в джунглях со Шкипом Сэндсом, человеком из ЦРУ.

Из его окна открывался вид на не слишком-то капитальные на вид многоэтажки, окутанные, как представлялось Шкипу, дымом и копотью. Когда-то окна заведений с лучшими видами выходили на равнины, поросшие высокой и жёсткой слоновой травой, на грунтовые дороги, широкие пространства с несколькими высотными зданиями. С расстояния в две мили был виден театр имени Рисаля. Всю свою жизнь Эдди прожил в Форбс-парке. Однажды на краю горящего поля нашёл дохлую собаку с новорожденными щенками, приникшими к её соскам, отнёс крошечных зверёнышей домой и попытался выкормить их из пипетки. Вот каким он был когда-то.

Недавно ему пришла в голову идея злобного пасквиля по мотивам «Моей прекрасной леди» – одноактной пьески «Брачная ночь Элизы Дулитл и Генри Хиггинса» с непристойными текстами на знакомые мелодии из этого мюзикла вроде «На улице, где ты живёшь» и «Я привык к её лицу».

Загвоздка заключалась в том, что в здешней культурной среде поставить