Такие отряды уже действовали и в Саратовской, и в Пензенской губернии, но они были недолговечны, ибо при усмирении и покаянии мужики и бабы часто предавали своих «благодетелей» в руки властей, спасая этим свою шкуру…

В Симбирской губернии таких летучих бригад еще не было, и туда был направлен Дмитрий Николаевич Кудышев с двумя опытными пропагандистами из крестьян.

Город Алатырь, как крупный центр перевалочной торговли, с пароходными пристанями на Нижний Новгород и с железнодорожным узлом, соединявшим Поволжье с Москвой, Казанью и Симбирском, притягивал к себе народ со всей губернии. Он и был избран оседлым пунктом летучей организации.

Так Дмитрий Николаевич Кудышев очутился в родных палестинах.

За пятнадцать лет и городок, и сам Дмитрий Николаевич так изменились, что, конечно, не могли узнать друг друга. Кто и знал когда-то Дмитрия в восьмидесятых годах прошлого столетия, перестали думать о его существовании. По паспорту мещанин Казанской губернии из города Лаишева, по образованию — окончивший уездное училище, холостой, 37 лет от роду, Иван Коробейников, Дмитрий Николаевич поступил конторщиком в пароходство купца Тыркина и усердно исполнял свое дело, отличаясь покорностью и смирением…

Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что это не мещанин Коробейников, а потомственный дворянин Дмитрий Николаевич Кудышев?

А помощники его, природные мужички, путешествовали на разведках по уезду: один в образе странника по святым местам, другой — коробейника с ситцами, бусами, гребешками, наперсточками и иголками, нитками, лентами, вообще всякими бабьими приманками. Ходили по базарам, ярмаркам, постоялым дворам, осторожненько нащупывали почву, знакомились, выбирали подходящих для дела мужичков…

Один рассказами о святых местах и чудесах Божьих угодников, другой бабьими приманками трогали простые сердца людей земли и делались желанными гостями в избах. Незаметно переводили беседы на нужду, землю и волю, и простые люди доверчиво раскрывали перед ними свои души и секреты. Завязывалась дружба, скрепляемая водочкой и наливочкой. Кто образок кипарисовый с Афона получит от странника, кто — ленту алую от коробейника в подарочек…

Время от времени странник и коробейник и в Алатыре появляются, да иногда и паренька какого-то с собой приводят.

Медленно и туго подвигается дело. Урывочками. Да и конторская служба с напускным смирением и кротостью тяжела, изнурительна. Темпераменту Дмитрия горячий, действенный, требующий непрестанного движения, а тут точно игра в прятки, которую и в детстве так не любил Дмитрий. Невыносимо скучно!.. Нападала временами хандра, апатия, развинченность, раздумье. И как-то обидно казалось порой: да неужели он, Дмитрий Кудышев, рожден для того, чтобы воевать со становыми, земскими начальниками и прочей мелочью? Начиналась неврастения…

О том ли мечтал в юности?

Вспоминалась юность с ее грандиозными планами и проектами осчастливить человечество. Позади так ярко, красочно. А кончилось тем, что поставляешь для губернаторов материал для порки и усмирений!

Особенно томила тоска в немногие часы отдыха от конторской работы… Он уже не раз бродил около старого бабушкиного дома, сгорая желанием увидать мать или кого-нибудь из родных, но никакой жизни ни в доме, ни на дворе, куда он заглядывал, не замечалось. Так хотелось зайти в этот дом, побывать в знакомых комнатах, в саду. Но покрашенный дом смотрел на него недружелюбно. Как на чужого и враждебного. Дмитрий вздыхал и вспоминал героя из «Живого трупа» Льва Толстого…[574]

И ему было ужасно жалко самого себя…

Потом, из разговоров в конторе он узнал, что брат Павел — в ссылке, а старая Кудышиха уехала в деревню. Так хотелось расспросить подробнее о том, что случилось со всеми, с кем делил свою молодость, но понятная предосторожность мешала этому…

И часто в бессонные ночи приходила в голову мысль: побывать в Никудышевке хотя бы еще один, последний раз в жизни!..

По вечерам, когда субботний колокол собора призывал жителей ко всенощной, Дмитрий грустил и вспоминал:

Волной вливались воспоминания в душу Дмитрия и не хотели уходить оттуда. Он гнал их прочь — не уходили и тихой сладкой грустью томили душу.

Всего сильнее бередило душу детство… и мать в образе молодой еще женщины. И было странно и страшно, что он уже начинает седеть и что мать его — старуха, доживающая свой век…

Неужели ему не суждено уже увидать свою маму? Ведь это так просто…

Однажды вернулся коробейник из своего путешествия по уезду и привел с собой «верного человека», старого отставного солдата, богоискателя и правдоискателя Синева.

— Со стажем он: два раза уж в тюрьме сидел!

Оно и видно: сразу этот человек мещанина Коробейникова «товарищем» начал называть.

— Откуда ты, товарищ?

— Я из Замураевки… Генерал у нас барином-то…

Дмитрий даже вздрогнул. Начал выспрашивать о всяких подробностях.

— Теперь ежели дело зачинать, так прямо с Замураевки, — говорил таинственно солдатик, — от этого генерала народ давно волком воет… Только что смелость не берет, а ежели найдутся люди мужиков поднять, — прямо пустое дело. Ни суда, ни управы на него! А сын-то генеральский земским начальником у нас. Так прямо, ежели что, растерзают. Вот до чего народ довели… У них был нанят для охраны муханеданин — так его бабы вилами прикололи… сдох!

— Там у вас еще Никудышевка какая-то есть? Как там?

— Там потише, а все-таки народ очень недоволен…

— Кто же там, в Никудышевке?

Все рассказал Синев про Никудышевку.

— Старуха там, барыня самая, с дочерью, и еще двое живут, недавно прибыли.

Узнал Дмитрий и про брата Григория!

— Григорий-то Миколаич даже очень хороший, ласковый человек, но для такого дела не годится. Он искатель одних божественных, стало быть, путей, а жена у него, Лариса Петровна, в Духе ходит, вроде как богородица у них, что ли. Григорий-то Миколаич в душевном смирении, толстовского толку… От его, конечно, нам никакого зла не будет, но я так полагаю, что и помощи тоже ожидать нельзя… А я так полагаю, что ежели народ в Замураевке встанет, так и кругом начнут… Мужик — мирской человек: за обчеством потянется.