— Верно! А когда дохтор стал взрезывать, так и обнаружилось, что не сам себя прикончил, а убили… Почему они все вдруг с места снялись и разъехались? Открылась правда-то, вот они и побежали во все стороны… Кто куда!

Отчий дом действительно опустел вдруг: тетя Маша с Наташей повезли бабушку в Симбирск и там задержались; Петр Павлович с Людочкой сорвались и умчались на тройке в Алатырь, а Ивана Степановича вызвал на допрос жандармский ротмистр. Во всей усадьбе только в людской кухне люди остались: кухарка, две девки да кухонный мальчишка, он же и пастух, да глухой и дряхлый камердинер Фома Алексеич — в левом флигеле.

Главный дом на запорах, и ставни закрыты…

Это опустение барского дома тоже казалось таинственным и знаменательным. Может быть, господа и не вернутся больше? Все может быть…

А тут в последние дни опять коробейник ходит по избам и разное по секрету про господ рассказывает. Конец, дескать, им приходит. И документ за печатью читает…

— А зерна у них много накоплено! Сами не жрут и другим не дают…

Никому не известно, когда, кто и где сговаривались никудышевцы, но однажды вечером, словно по сигналу, вся Никудышевка, как при пожаре, загалдела и заскрипела колесами. Вереницами мужики, парни и бабы на телегах к барскому дому поехали, а впереди всех «коробейник» с Синевым…

Не меньше двадцати подвод разом! Потом добавочно скачут, то в одиночку, то кучками в две-три подводы. Это запоздалые торопятся… Лошадей нещадно хлещут, кричат осипшими голосами; есть пьяные — песни поют. Свист, гул, ругань…

— Отворяй ворота! Примай гостей!

— Не бойся! Пальцем не тронем! За хлебом! Ключи выдай, а не выдашь, все одно двери расшибем!..

— У нас нет ключей! Они у Ивана Степаныча…

Начали в злобном исступлении рубить топорами двери амбаров. Надежды не оправдались: в амбарах и зерна, и муки оказалось не так много, как ожидали. И пяти подвод хватило бы! Немолоченая прошлогодняя рожь на гумне в копне стояла. Начали копну разбирать. Разгоралась мужицкая хозяйственная жадность, хищничество. Ругались, попрекали друг друга. Если бы не боялись время зря тратить, и подрались бы. Да некогда! Пока будешь драться, другие все уволокут. Кипит работа! Едва ли мужики и бабы когда-нибудь работали с таким ожесточением, не щадя сил своих, как это было теперь!..

Появился стражник, попробовал постращать, но ему ответили таким диким ревом и такими жестами рук с топорами, что он вздохнул и пошел прочь.

— Задержать его надо, а то донесет!

— Ну-ка, ребята, попридержи его, сукина сына!

Погнались за стражником с вилами — тот сдался; отняли револьвер и шашку, приволокли на барский двор и заперли со свиньями.

Позднее всех приехал на телеге Миколка Шалый, которого мы с вами, читатель, знали еще мальчуганом. Это был тот самый мальчик Миколка, который имел в детстве непреоборимое тяготение к барской музыке, тайно забирался под окна и часами слушал, как играет барышня. Теперь он был бородатым и женатым мужиком солидного возраста, но страсть к музыке его не покидала. Он и женатым мужиком нередко забывал о всех делах своих, остановившись у барской ограды и слушая вырывавшуюся из раскрытых окон музыку. Маленько был он, по выражению баб, с придурью: любил говорить сказки, петь в церкви на клиросе, звонить в колокола на Пасхе, играть божественное на гармонии и подпевать, вознося голубые глаза к небесам. И, как хозяин, был ленив, ротозейничал и очень почесывался в неподобающих местах.

Вот и смеялись над ним мужики, а бабы, хотя и ругали лентяем, а как заиграет на гармонии, так и тают: божественное заиграет, — плакать охота, веселую начнет — плясать хочется… Жена донимала Миколку за эту музыку. Сколько недосмотру и убытку было в доме от нее!

— Ротозей! Пьяный не пьяный, дурак не дурак, черт тебя разберет, кто ты такой!

И тут опоздал Миколка. Прокопался около лошади. Неохота была ему ехать-то, да боялся «мира» и жены. Раз мир порешил ехать, ничего не сделаешь….

— Что ты — как попов работник?

Подбежала, стала помогать мужу впрягать кобылу старую. Помогает и ругается.

Вот и опоздал Миколка Шалый. Приехал, когда все добро погружено на телеги было.

Мешок зерна все-таки насыпал, наскреб…

Покончили с амбарами и гумном. Все-таки не того ждали. Не иначе как где-нибудь спрятано.

— Поискать, робята, надо!

Начали поиски по всем службам. Много всякого добра сложено в каретниках и чуланах разных: и всякая сбруя, и инструмент, и гвозди, и тарантасы, и колеса. Всякая всячина. В каретнике же под брезентом обнаружили старое фортепиано, то самое, на котором когда-то пробовал играть маленький Миколка. Хором засмеялись мужики:

— Миколка! Вот она, штука-то, музыка-то барская! Тебе бы? А? Грузи на телегу!

Вот тут черт и попутал Миколку Шалого:

— Она им не нужна! У них новая машина куплена…

Хохот стоит. А Миколка разгорелся. Подошел, потыкал пальцами…

— Его и хлебом не корми, а только на музыке поиграть…

— Грузи ему, робята, на телегу!

— Коли мир отдает, почему не взять? — радостно произнес Миколка Шалый.

— Бери, робята! Разом!

Покачнулась и поднялась тяжелая ноша, а Миколка Шалый, стоя на своей телеге, гонит лошадь к каретнику.

— Вали, вали! Поперек лучше поставить! Повертывай!

Стало на место фортепиано и вздохнуло гармоничным аккордом.

— Вишь! Сама заиграла!

Подбивал кто-то в главный барский дом идти — отказались. Сомневались. Покуда обождать надо. Там видать будет. Дом всегда на месте останется. Торопиться некуда…

Заскрипели телеги, поползли с барского двора. Веселый гомон, смех, шутки. И все больше над Миколкой Шалым и его музыкой.

— Вот баба-то твоя обрадуется!

— Как она тебя ругать — сядешь и веселую ей: она и запляшет!

Едут не торопясь, точно возвращаются с ярмарки с гостинцами и покупками…

Деревенская улица кишит народом. Бабы визжат, хохочут. Ребятишки как собачонки мечутся. Скрипят и колеса, и ворота. Добро по своим дворам разбирают. А на многих дворах уже ссоры бабьи между соседками.

Недовольные передела требуют: у кого больше, а у кого меньше, а у которых и совсем ничего нет!

На всю деревню визжит баба Миколки Шалого:

— Люди хлеба привезли, а ты, дурак, музыку! Пес ли в ней, в твоей музыке?

Хотели в избу внести — повернуть нельзя. Ни так, ни этак! Гремит, а не влазит…

— Эх ты грех какой!

Поставили, покуда что, в хлев, к корове. Пологом накрыли, а то птица нагадит…

— Ну вот… коровы, что ли, в твою музыку играть будут?