Их убогая жизнь. Как стыдно ему внезапно стало в Каннах, когда он увидел со стороны их обоих, за столом, на терассе в казино, поглощающих в молчании по огромной порции шоколадного мороженого со взбитыми сливками. Это он предложил заказать шоколад по-льежски. Вот так, они пытались подсластить свою жизнь лакомствами. Она тоже, сама того не сознавая, искала средств от этой сонной болезни любви. Смешные маленькие эротические шалости, большое зеркало у кровати, совместное купание, объятия в сосновом лесу — что только не пыталась придумать эта несчастная. Любимый, сегодня так жарко, что я ничего не надела под платье. От стыда и жалости у него сводило челюсти. Или же еще, читая ему вслух Пруста, она специально высоко скрещивала ноги, и он говорил себе, что пустой разговор с полудюжиной кретинов из Лиги Наций вернее дал бы ему жизненно необходимые витамины. Бессмысленные речи, но такие объединяющие, с братскими улыбками друг другу, дурацкими улыбками брата-кретина, такого необходимого ему брата. Зачем им Пруст, зачем им знать, что когда-то делали и думали человеческие существа, если все равно они больше не живут с ними одной жизнью? Бедняжка читала и скрещивала ноги все выше. У него вызывали боль прустовские описания общественного благополучия, и он страдал, изгнанник, от всевозможных низких и подлых способов преуспеть и сделать карьеру. Болтовня этого гомосексуального сноба мне наскучила, сказал он тогда и, чтоб вернуть ее в благопристойное состояние, предложил сыграть в шахматы. Она встала, чтобы принести игру, и подол платья опустился на место. Спасен, больше никаких ляжек.

Их убогая жизнь. Иногда он нарочито злился, совсем не чувствуя желания был злым, но надеясь как-то расшевелить их любовь, превратить ее в интересную пьесу, с кульминациями и неожиданными поворотами сюжета, с бурными примирениями. Иногда он выдумывал поводы для ревности, чтобы и ему, и ей не было скучно, чтобы создать иллюзию жизни, с ссорами, взаимными упреками и непременно следующими за ними соитиями. Короче говоря, он заставлял ее страдать, чтобы покончить с ее мигренями, ее долгим утренним сном до полудня, ее зевками, которые она вежливо пыталась подавить, и всеми другими знаками ее подсознания, бунтующего против разочарований и тоски любви, наскучившей и неинтересной, любви, в которой все уже достигнуто. Одно лишь подсознание, умом она ничего этого не осознавала. Но она болела от этого, нежная и требовательная раба любви.

Их убогая жизнь. В начале июня, через некоторое время после симуляции печеночного приступа, ему выдались две почти счастливые недели — она затеяла какие-то дополнительные работы по украшению их бесполезной гостиной. Они встречались по утрам, без предварительных звонков и в нормальной одежде. После завтрака они следили за процессом, беседовали с рабочими, устраивали им перекусы, которые радостно подавала Мариэтта — она на это время буквально расцвела. Присутствие трех рабочих в доме все изменило. На эти две недели у них появились и общество, и цель в жизни.

Их убогая жизнь. В конце второй недели, когда рабочие закончили, они вдвоем любовались похорошевшим домом, наслаждались новым камином, который она не могла не обновить и разожгла в нем огонь, несмотря на жару. Любимый, как хорошо, правда? После чего они опробовали новые английские роскошные кресла, коричневые и мягкие, как два огромных шоколадных мусса. Как хорошо, правда, сказала она снова, сидя в кресле, и бросила вокруг довольный взгляд, и глубоко вздохнула с чувством собственницы. Они немного помолчали, а затем она начала читать вуслух мемуары важной английской дамы, прерываясь иногда, чтобы выразить свое возмущение этой бандой снобов. После ужина раздался звонок в дверь. Она вздрогнула, сказала спокойно, что это, очевидно, те люди, что недавно поселились в соседней вилле, пришли к ним с визитом вежливости. Поправив прядку волос и заранее изобразив вежливую улыбку, она пошла открывать. Вернувшись в салон, она небрежно бросила, что кто-то ошибся адресом, опять уселась на один из шоколадных муссов и объявила, что они гораздо удобнее, чем прежние кресла. Он согласился, она открыла «Ревю де Пари» и начала читать ему статью про византийское искусство.

Их убогая жизнь. По утрам несчастная тайно делала гимнастику, растянувшись на ковре в купальнике и даже не подозревая, что он в замочную скважину наблюдает, как она поднимает ноги, серьезно делает «ножницы», медленно опускает ноги на ковер, старательно вдыхает и выдыхает, и начинает все снова, и с помощью этой тайной гимнастики борется с застоем, который она приписывает недостатку физической активности, поскольку слишком честна, чтобы видеть правду, а правда в том, что они надоели друг другу, что любовь их утекла, как вода между пальцами, и она от этого больна. Закончив гимнастику и встав с ковра, она иногда надевала на голову колпачок швейцарского пастуха, вышитый эдельвейсами, и выпевала йодли, разбираясь в шкафу, тихо-тихо выпевала йодли, песни горцев, песни ее страны, другой ее несчастный маленький секрет.

Их убогая жизнь. Недавно она сообщила ему после ужина, в очередной раз сказала, что испечет сегодня вкусный торт, спросила в очередной раз, какой ему хочется, шоколадный или кофейный. Потом, помолчав, добавила, что хотела бы купить собаку. Был бы славный спутник во время наших прогулок, правда? Он согласился, поскольку возникала новая тема для беседы и цель на завтрашний день. Она разлиновала листок, в одном столбике написала все возможные породы, в другом достоинства, в третьем недостатки. Потом эта тема больше ни разу не возникала. Возможно, она подумала, что собака может залаять во время одного из их священнодействий, как она это называла, или же что прогулки втроем могут быть испорчены кое-какими неприятными собачьими привычками.

Их убогая жизнь. Вчера вечером, в половине одиннадцатого, она героически скрывала сонливость. Но он знал ее признаки. Она едва заметно почесывала крылья носа. То таращила глаза, то украдкой прикрывала их и тут же внезапно испуганно распахивала. Раздувала ноздри, сжимала челюсти и выпячивала грудь, подавляя зевок. Ей хотелось спать, бедняжке, но, пока он говорил, она должна была мужественно терпеть и сидеть на месте, искренне стараясь слушать его с интересом, ведь она была уверена, что любит его, и упорствовала в этой уверенности, и к тому же, она была хорошо воспитана. И так она слушала его, улыбаясь, но в глубине глаз таилось беспокойство, почти мания, боязнь лечь слишком поздно, если он будет долго говорить, патологический страх перед бессонницей, приходящей всегда, если она ложится после одиннадцати, — это крайний срок, скрытый страх, о котором она не рассказывала, но он тайком узнал о нем из ее дневника. Ох, эта вежливая, любезная улыбка, неподвижная, словно приклеенная, с которой она слушала его, улыбка, раз и навсегда застывшая на ее губах, нежно окаймляющая внимательные зубы, улыбка манекена, жуткая мертвая улыбка, которую предлагала ему ее любовь. И тогда, чтобы не видеть больше это улыбающееся воплощение паники, он встал, как вставал каждый вечер, и сказал, что пора расходиться. Ну, еще пять минут, предложила она, преисполнившись великодушия, поскольку теперь была уверена, что скоро окажется в кровати. Пять минут вежливости, только пять минут, ни минутой больше! О, их ночи в Женеве. В два часа ночи, когда он хотел уйти и дать ей поспать, в какое отчаянье она впадала! Нет, останься, останься еще со мной, пылко молила она своим серебристым голоском, который теперь исчез куда-то, еще не поздно, говорила она и цеплялась за него.