Я начал постепенно приходить в себя.

— Ну-ну, — сказал я, — поздравляю. Надеюсь, тебе понравится разыгрывать из себя сельского джентльмена.

— Я полагаю, что джентльменами рождаются, а не становятся. Самый большой джентльмен из известных мне — это мой отец, а он был простым фермером и бросил школу в двенадцать лет. А вот кого я никогда не назову джентльменом, так это паразита-аристократа, который бездельничал в Итоне и которого выгнали из Оксфорда за то, что прожигал свое время и отцовские деньги.

— Какая милая сентиментальная теория! К сожалению, ты знаешь так же хорошо, как и я, что поддельный акцент, выученный по грампластинкам, хорошие манеры и деньги в банке не могут за один день превратить человека в джентльмена. Тем не менее я восхищен твоим мужеством. Ты думаешь, что сможешь жить среди представителей высшего класса и быть ими принят, потому что у тебя хорошо воспитанная жена и хорошо оборудованный особняк? Жаль тебя разочаровывать, но стоит тебе открыть рот, и все сразу поймут, кто ты такой на самом деле. Увы, нет ничего столь несправедливого, чем английская классовая система.

Я думал, что он побледнеет от гнева. Я даже предполагал, что он может задрожать от ярости. Я ждал, что от каждого хорошо рассчитанного оскорбления он будет вздрагивать, как от пощечины, но когда я наконец остановился, с триумфом ожидая его реакции, он сделал то, чего я менее всего ожидал: он опять меня обошел.

Он засмеялся.

Наступила моя очередь побледнеть. Наверное, я даже задрожал от гнева, а чем сильнее я дрожал, тем сильнее он смеялся.

— Мой дорогой Джан! — произнес он, иронически копируя протяжный оксфордский говор. — Разве ты еще не понял, что ты, твой класс и твой образ жизни — анахронизм? Прошлое — твое, все твое, а будущее принадлежит мне. До сих пор тебе удавалось это игнорировать, но, пойми, твое время прошло. Я вращаюсь в твоих социальных кругах, живу в особняке, в котором мог бы жить и ты, и даже делаю предложение женщине из твоего класса, которое она принимает. Твой класс рассыпается, Джан, проваливается у тебя под ногами, и — кто знает? — через двадцать лет я, может быть, буду ужинать с Джонасом в Пенмаррике, а ты будешь жить в том единственном месте, на которое можешь рассчитывать, — на жалкой ферме твоей матери в Зиллане!

Это была последняя капля. Я потерял голову.

— Убирайся! — заорал я на него. — Убирайся отсюда, пока я тебя не выкинул! Убирайся из моего дома!

— Это не твой дом, — учтиво возразил Саймон-Питер Рослин. — Как печально! Хорошенькое старинное местечко, не правда ли? Может быть, я когда-нибудь куплю его у Джонаса и сам здесь поселюсь! Будь уверен, что если я это сделаю, то обязательно приглашу тебя на ужин. Я тебя не забуду, Джан, я обещаю. Тебя слишком сложно забыть.

— Пошел ты!..

— Ах, — сказал Саймон-Питер, — патина частной школы, известная большинству населения, как язык сточных канав! Какой очаровательный совет, старина Джан! Могу ли я предложить тебе сделать то же самое?

И прежде чем я успел вогнать кулак в его чопорный рот, он повернулся и выскользнул из комнаты.

2

Мне очень хотелось попытаться дискредитировать Джонаса в глазах Филипа, но, к счастью, мать объяснила мне всю глупость подобного плана и убедила меня, что со временем Филип и без моей помощи разочаруется в Джонасе. Правильность этого совета была настолько очевидна, что я был бы дураком, если бы ему не последовал, поэтому я стал просто ждать благоприятного случая и не делал попыток вмешаться.

К тому времени было уже окончательно решено, что осенью Джонас пойдет в подготовительную школу в Суррее, в которой учился Филип, а Ребекка согласилась на то, чтобы Джонас летом проводил выходные в Пенмаррике, чтобы к нему привыкнуть; он будет приезжать в субботу утром, оставаться на ночь, в воскресенье утром посещать церковь с Филипом и Хеленой и после обеда в воскресенье возвращаться домой в Морву. Однако сразу же начались сложности. Прежде всего Джонас предпочитал Хелену Филипу; ему нравилось играть с ней в крокет на лужайке, и он хвостиком ходил за ней, когда она срезала цветы в оранжерее или прогуливалась с собаками по поместью. Во-вторых, несмотря на попытки Филипа заинтересовать его мужскими занятиями, он отказывался ездить верхом, а еще у него было довольно странное для ребенка отвращение к купанию в море или прогулкам по берегу.

— На мой взгляд, это вина его матери, — сказала мне Хелена, когда мы однажды встретились в имении. — Она обоим детям запрещала купаться в море и постоянно напоминала им, как погиб их отец.

Именно отвращение Джонаса к морю завершило дело. К тому времени стоял уже июль, и, проведя восемь выходных в Пенмаррике, он разрешил убедить себя в том, что в прогулке с дядей вдоль скал и по берегу к мысу Корнуолл нет ничего опасного.

Но на пляже он запаниковал и убежал.

Озадаченный, в отчаянии от такого неразумного поведения, Филип вернулся в Пенмаррик, думая, что ребенок прячется за юбками Хелены, но обнаружил, что Джонас исчез. Тогда-то мне и пришлось вмешаться; Филип пришел ко мне в контору, спросил, не видел ли я Джонаса, и, узнав, что не видел, рассказал мне все.

— Наверное, он побежал домой, — сделал я логичное предположение.

— Но сегодня же суббота! — Филип сердито посмотрел на меня. — Черт побери, он ведь уже привык по субботам ночевать у нас! Зачем он побежал домой? Он что, думал, что я его побью? Маленький глупец! Я и пальцем его не трогал, да и не собираюсь, хотя Господь свидетель, что у меня не раз руки чесались взять хлыст…

— Прежде чем что-то предпринимать, надо убедиться, что он дома. — Я думал о глупом поступке Джонаса, и во мне разливалось приятное чувство, я вдруг заметил, что стоит чудесный вечер: солнце светит сквозь зеленые заросли за окном.

— Хорошо, но не мог бы ты пойти со мной в Морву? Если начнутся проблемы с Ребеккой, мне бы хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь, кто ее хорошо знает и сумеет остановить ее истерику. Она может подумать, что я заставил Джонаса спуститься в пещеру против его воли или еще что-нибудь.

При мысли о том, что я увижу Ребекку, мой пульс участился. Я задумался, являются ли поиски Джонаса достаточным предлогом, чтобы снова войти в ее кухню и посмотреть, как она заваривает чай, и решил, что да.

Когда мы приехали на ферму, Филип оставил меня в машине, а сам обошел дом вокруг, чтобы войти через заднюю дверь, и, хотя я и приготовился ждать несколько минут, прошло всего тридцать секунд, а он уже сидел со мной в машине одновременно озадаченный и злой.

— Джонас там, — коротко сообщил он, — но Ребекка назвала меня чудовищем и захлопнула дверь у меня перед носом. Не понимаю, какого черта она хотела сказать. Ты не мог бы попробовать убедить ее, что я не тронул и волоска на голове ее глупого отпрыска? Чудовище — это странное слово, я ведь всегда старался быть добрым с мальчиком.

— Позволь мне поговорить с ней, — живо откликнулся я и поспешил к задней двери, чтобы он не успел понять, как я возбужден перспективой снова увидеть Ребекку.