Настроения князей передавались и их придворным. Нервы у всех были натянуты, и в любую минуту можно было ожидать новой ссоры. Она едва не вспыхнула в 1488 году из-за болтливости княжеских придворных.

«В лето 6996. Скоромоли (солгали. — Н. Б.) князю Ондрею Васильевичю Углецкому на великого князя Ивана Васильевича княже Ондреев же боярин Образец, яко хощет князь великий князя Ондрея поимати. Князь же Ондрей хоте с Москвы тайно бежати и едва мысль его отвратися, и посла ко князю Ивану к Юрьевичю (Патрикееву. — Н. Б.), веля явити то князю великому, о чем се хощет князь великий над ним створити; князь Иван же отречеся (отказался. — Н. Б.), и он же сам иде, исповеда великому князю. Князь же великий клятся ему небом и землею и Богом силным Творцем всея твари, что ни в мысли у него того не бывало, и обыска от кого слышал: ажио князя великого сын боярскый Мунт Татищев сплоха пришед пошутил, и он вправду поворотил, хотя князю Ондрею примолвитися, понеже бо преже того князь Ондрей в нелюбках его держал. Мунту же князь велики повеле дати торговую казнь (битье кнутом на торговой площади — Н. Б.), и хотя ему язык вырезати; митрополит же отпечалова его» (18, 238).

Мрачная шутка раздосадованного чем-то «боярского сына» Мунта Татищева, едва не стоившая шутнику языка, могла стать искрой, от которой полыхнет новая московская усобица. Прикрыв скандал и запечатав его своей довольно странной для православного христианина клятвой «небом и землей», великий князь с этих пор стал пуще прежнего приглядывать за братом. Между тем Андрей, кажется, уже не верил никаким клятвам Ивана и ясно понимал, чем должно закончиться его противостояние со старшим братом. Однако этот храбрый человек не собирался сдаваться без боя. Летом 1491 года он не исполнил требование Ивана III послать свой полк на войну с «Ахматовыми детьми», которые собирались напасть на владения союзника Москвы — крымского хана Менгли-Гирея (19, 223). Несомненно, Андрей опасался, что, оставшись без войска, он станет легкой добычей для Державного. Свой отказ он мог объяснить довольно странным характером похода: русские воины должны были сражаться за интересы татарского хана, люди которого не раз опустошали южные области Руси.

Другой брат, Борис, не решился на прямую конфронтацию с Иваном и послал свое войско в явно бесцельный поход в Степь. Это смирение спасло Борису жизнь и свободу…

Отказ Андрея от участия в войне с татарами был равносилен разрыву договора с Иваном. Теперь ход был за Державным. Проще всего было отправить на Углич войско и разгромить этот давний оплот сепаратизма. Однако идти войной на Андрея Иван по многим соображениям не хотел. На помощь мятежнику мог по старой дружбе выступить Борис Волоцкий. Кроме того, такой поход вызвал бы недовольство московского боярства. Наконец, в случае явной опасности Андрей всегда мог уйти в Литву под прикрытием своих войск.

Но там, где нежелательно было использовать военную силу, вполне можно было прибегнуть к коварству. В сентябре 1491 года Иван пригласил Андрея Большого в Москву для переговоров. Можно только догадываться о том, какие крепкие клятвы и поручительства должен был получить Андрей, чтобы добровольно сунуть голову в петлю. Вероятно, здесь не обошлось без гарантий духовных лиц и прежде всего — митрополита Зосимы. Наконец, поверивший клятвам Андрей прибыл в Москву. Обрадованный Иван устроил в честь брата пир во дворце, а на следующее утро велел схватить его и заточить в темницу…

Все московские летописи поместили стандартное по форме и одиозное по содержанию «официальное сообщение» об аресте Андрея Углицкого.

«В лето 7000-ное. Сентября в 20 князь великы Иван Васильевич всея Руси сложив с себя крестное целование брату своему князю Ондрею Васильевичю за его измену, что он изменил крестное целование, думал на великого князя Ивана Васильевича на брата своего старейшего з братьею, со князем Юрьем и со князем Борисом и съ князем Андреем, да к целованью приведе на то, что им на великого князя на брата своего старейшего стояти с одного, да грамоты свои посылал в Литву к королю Казимеру, одиначяся (сговариваясь. — Н. Б.) с ним на великого князя, да и сам з братом своим со князем Борисом отъежжал от великого князя, да посылал грамоты свои к царю Ахмату Болшие орды, приводя его на великого князя на Русьскую землю ратью, да с великого князя силою на Ординьского царя воеводы своего с силою не послал (имеется в виду поход 1491 года. — Н. Б.), а все то чиня измену перед великым князем перед братом своим старейшим, а преступая крестное целование. И того ради повеле его князь великы изымати и посади его на казенном дворе на Москве, а по детей по его, по князя Ивана да по князя Дмитрея, послал на Углеч того же дни князя Василья княжо Иванова сына Юрьевича, да с ним многых детей боярьскых, и повеле их изымати и посадити в Переславле; они же сътвориша тако» (31, 333).

От этого раннего и потому еще очень неуклюжего образца официальной кремлевской лжи даже у самых доверчивых читателей оставалась оскомина. Здесь все перевернуто с ног на голову. Иван III, обманом захвативший брата, нарушил тем самым крестное целование. Однако эта тяжкая вина перекладывается с Ивана на самого Андрея, которому припоминаются давно отпущенные старые грехи, умноженные домыслами и клеветой. Совершенно по-иному, с горечью и сочувствием к жертве, описывает эту историю один провинциальный, но хорошо осведомленный летописец:

«В лето 7000. Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великий его почте (почтил. — Н. Б.) велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной. А велел его поймать князю Семену Ряполовскому со многими князьми. И ево бояр и князей поимаша, и приведе в западню (палату. — Н. Б.) ко князю Андрею Васильивичю, и ста пред ним слезен, не могии ясно слово молвити. И рече слово слезно князю Андрею: „Пойман еси Богом да государем нашим князем Иваном Васильевичем всеа Русии, братом твоим старейшим“. И князь Андреи рече: „Волен Бог да брат мои, князь великий Иван Васильевич, и суд мне с ним на втором пришествие пред Богом“» (37, 51).

Третий вариант этого рассказа, соединяющий холодность первого с подробностью второго, содержит богатая оригинальными известиями Вологодско-Пермская летопись: «В лето 7000. Месяца сентября в 20 на Еустафьев день Плакидин, в вторник, в час дни, князь великий Иван Васильевич поймал брата своего князя Ондрея Васильевича Углетцкого на Москве, у себя на своем дворе, и посади его на Казенном дворе, а по детей по княж Ондреевых послал того же часу князя Василья княж Иванова сына Юрьевича да с им многих детей боярьских, велел их поимати и посадити в Переславле, и на Москву не водя. А бояр княж Ондреевых, хто с ним приехал, да и диаков, и казначея, и детей боярьских, от болших и до меньших, всех велел переимати. А на Углечь послал своего наместника Ивана Васильевича Шадру Веньяминова. А в Можаеск послал князя Ивана Стародубского Телеляша. А по князи по Бориса по Васильевича, по брата своего, на Волок послал князь великий того же часу боярина своего Данила Иванова, а велел ему у себя быти. И князь Борис к великому князю приезжал в велице тузе (печали. — Н. Б.) октября в 7, а в 10 октября князь Борис с Москвы и съехал на Волок с радостию великою» (32, 287).

Арест Андрея Углицкого, несомненно, вызвал много пересудов в среде московской знати. Одни осуждали Ивана за вероломство, другие оправдывали его поведение. В этой ситуации Иван должен был как-то объясниться со своими боярами, многие из которых проявляли сочувствие к Андрею. Уникальный рассказ об этом объяснении сохранился в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Вероятно, историк пользовался какими-то не дошедшими до нас источниками.