Старый же князь Михаил Андреевич был выведен из-под удара. Он тихо доживал свои тоскливые дни и перед кончиной (12 апреля 1486 года) законным образом завещал все свои владения великому князю.

Трудно сказать, в какой степени вся эта история была обычным семейным скандалом, а в какой — тщательно сплетенной интригой. Несомненно, в ней было и то и другое. Мог ли Иван не поинтересоваться тем, какие вещи Софья дает в приданое своей племяннице? Едва ли. Мог ли он забыть о том, как выглядят украшения его первой жены?

Конечно, нет. Известно, что Иван вообще был очень неравнодушен ко всякого рода красивым вещам и драгоценностям. Как истинный тиран, он любил прекрасное и знал в нем толк. Итальянец Контарини в своих записках рассказывает о том, как великий князь долго и с удовольствием показывал ему «свои одежды из золотой парчи, подбитые прекраснейшими соболями» (2, 230). Иван любил и красивые восточные ковры (146, 143). Но особую слабость Иван питал к драгоценным камням. Любитель всякой мистики, он остро чувствовал их волшебную магию. Загадка драгоценного камня была сродни загадке царской власти. И то и другое в глубинной сути своей было тайной. И не случайно эти камни издавна служили неизменным атрибутом верховной власти, предметом вожделений всех монархов мира. Переходя из рук в руки, они дарили обладателю свою древнюю таинственную силу.

В посланиях Ивана к крымскому хану часто содержатся просьбы прислать драгоценные камни или какую-то невиданную жемчужину, принадлежавшую еще хану Тохтамышу (10, 80). Особенно часто упоминаются почему-то камни красного и розового цвета — «лал» (драгоценный камень, по цвету напоминающий рубин, но уступающий ему по твердости и блеску) и «яхонт» (рубин). Чем привораживали Ивана эти мерцающие кровавыми отсветами грани? О чем думал он, взвешивая их на ладони, сжимая в кулаке, рассматривая при трепетном свете свечи?

Понятно, что такой ценитель драгоценностей, как Иван, тотчас опознал бы украшения Марии Тверитянки среди тех вещей, которые Софья давала своим родичам. Понимая это, княгиня привлекала к делу московских серебряников, которые придавали старым вещам новый облик. Узнав об обмане, Иван пришел в неподдельную ярость. Вероятно, задеты были его личные чувства: воспоминания об умершей жене, жалость к рано оставшемуся без матери старшему сыну. Но дело было не только в этом…

«В наши дни лишь те совершили великие дела, кто прослыл скупым…» — утверждал Макиавелли (117, 91). Иван, как это ни парадоксально, при всей своей любви к роскоши, был одновременно бережлив до скупости. (Возможно, это была наследственная черта московских князей, придавленных вечной бедностью и страхом оказаться в должниках у беспощадной Орды.) Он экономил на всем, не брезгуя и явным обманом, примером чему может служить история с выплатой денег венецианскому послу Тревизану. Посылая баранов для прокорма чужеземных послов, он настойчиво требовал шкуры вернуть назад (10, 81). Поручая своим боярам дипломатическую миссию, он не давал им ни копейки «командировочных» и даже норовил отобрать у них подарки, полученные за рубежом. Все это удивительным образом напоминает ту крайнюю бережливость в расходовании казенных денег, которой отличался и Петр Великий…

Выросшая в совершенно другой обстановке, Софья Палеолог, напротив, стремилась блистать и проявлять щедрость. Этого требовало ее честолюбие византийской принцессы, племянницы последнего императора. К тому же щедрость всегда была хорошим способом приобрести друзей. «Римлянка» хотела переломить то подозрительное отношение к себе московской знати, которое сильно задевало ее, а в будущем могло перекрыть ее сыновьям дорогу к спасительному престолу.

(Забавный пример такой не всегда уместной щедрости великой княгини можно найти в рассказе о смерти Пафнутия Боровского (1 мая 1477 года), написанном его учеником и келейником Иннокентием. Узнав о скорой кончине высоко чтимого в Москве боровского игумена, вся знать спешит получить от него последнее благословение. Однако старец, погруженный в размышления о бренности всего сущего, уже не хочет отягощать себя мирской суетой. Он даже отказывается принять гонца с грамотой от великого князя Ивана, чем повергает в ужас своего келейника. (Иннокентий молит старца: «…Бога ради нам полезное сотвори, понеже хощет князь великий; о сем оскръбитися, не разгневи его!») Вскоре прибывает гонец и от Софьи. «Таже и от великие княгини Софьи грекини приспе посланый с посланием, еще же и деньги златые приносит. Мне же старьцу возвестившу, старец же никако от принесеных взяти повеле, паче же оскорбися…» (12, 492).)

Итак, Софья постоянно нуждалась в деньгах и страдала от скупости супруга. Она не хотела смириться с тем, что переданные ей драгоценности, в сущности, не принадлежат ей, а являются неотчуждаемыми семейными реликвиями. Ими можно пользоваться, но нельзя распоряжаться. К сладкому чувству обладания подмешивалась горечь разочарования. Этой пытки тщеславная деспина выдержать не смогла…

Отняв у Василия Удалого драгоценности из приданого его княгини-гречанки (под предлогом того, что эти вещи украдены из великокняжеской казны), Иван поступил точно так же, как в свое время поступила его бабка Софья Битовтовна, приказавшая на свадьбе Василия II снять с Василия Косого драгоценный пояс, якобы украденный когда-то из московской казны. Результат нетрудно было предсказать. Оскорбленный до глубины души, удельный князь мог либо начать войну с Москвой (так поступил Василий Косой), либо бежать в Литву. Не имея сил для первого пути, Удалой предпочел второй.

Московская разведка внимательно следила за Василием, Пойманный при попытке к бегству в Литву, он, конечно, окончил бы свои дни в темнице. Однако верейский князь недаром получил свое громкое прозвище. Московским ловчим досталась только пыль из-под копыт его коня.

Должно быть, Небо услышало стоны и проклятия тех, кто был раздавлен тяжелой колесницей московского самодержавия. Возмездие Ивану за его свирепость оказалось поистине страшным. Ему предназначено было, содрогаясь от боли и ужаса, выбирать: отправить во мрак и смрад темницы либо свою жену и сына, либо сноху и внука…

Начало этой драмы, достойной Шекспира, восходит к тому далекому дню 22 апреля 1467 года, когда «смиренная и кроткая» Мария Тверитянка по воле Провидения покинула этот мир. Спустя некоторое время молодой вдовец, естественно, стал думать о новом браке. И как уже знает читатель, плодом долгих размышлений и приготовлений стала женитьба Ивана на Софье Палеолог. Уже одно то, что невеста согласилась поехать искать счастья из Рима в далекую и неведомую Москву, свидетельствует о том, что это была смелая, энергичная и склонная к авантюрам женщина. В Москве ее ожидали не только почести, оказываемые великой княгине, но также враждебность местного духовенства и наследника престола. На каждом шагу ей приходилось отстаивать свои права. Вероятно, она многое делала для того, чтобы найти поддержку и сочувствие в тогдашнем московском обществе. Но лучшим способом утвердить себя было, конечно, деторождение. И как монарх, и как отец великий князь хотел иметь сыновей. Желала этого и сама Софья. Однако, на радость недоброжелателям, частые роды принесли Ивану подряд трех дочерей — Елену (18 апреля 1474 года), Феодосию (28 мая 1475 года) и опять Елену (19 мая 1476 года). Встревоженная Софья молила Бога и всех святых о даровании сына.