то, пожалуй, она не так и много потеряла.

– Говорят, что склонность к зависимостям генетическая, – процедила она сквозь зубы ему в спину, которая так заворожила ее двадцать три года назад. – К тому же Альма видит, что папа впал в зависимость от шахмат. И сама впала в зависимость от наркотиков.

– Не сейчас, дай закончить, – буркнул он.

– Может быть, если бы ты не залипал на своих играх, Альма была бы сегодня в гораздо лучшем состоянии.

Вообще-то Ирис знала: если кто и мог привлечь его внимание в разгар игры, то это Альма. Она единственная всегда была готова подойти посмотреть, какой блестящий ход он сделал, и умела радоваться его победам, а главное, утешить в случае проигрыша, пусть никому не ведомого в реальном мире – Микки, как правило, не знал, против кого играет, – но оттого не менее обидного. Вот и сейчас, когда дело на экране шло к явному поражению, Ирис даже не попыталась скрыть торжества.

– Только не вздумай отыгрываться, мы едем!

– Куда? – пробормотал он, встал и побрел на кухню, будто только что проснулся.

– К нашей дочери.

– Ты не преувеличиваешь, Ирис? – Он зевнул. – Мало ли, ну решила девочка повеселиться.

– Повеселиться? – издевательски повторила она. – Приставать ко всем друзьям брата без разбору – это тебе кажется нормальным?

– Кто я такой, чтобы судить, что нормально, а что нет, – процедил он сквозь зубы. – По крайней мере, теперь я знаю, что она не бесполая, как ее мать.

Ирис отшатнулась, словно от удара, и, не говоря ни слова, ушла в спальню.

Бесполая? С чего это вдруг? Раньше он никогда с ней так не разговаривал! Конечно, Микки оскорблен тем, что она покинула их общую постель, и тем, что секс не слишком увлекает ее в последние годы, так же как большинство ее подруг и ровесниц, но бросать ей в лицо такие слова?.. Похоже, он переживает куда сильнее, чем готов признать. Ирис присела на кровать. Сейчас она проглотит еще одну таблетку обезболивающего и поедет к Альме в бар, без предупреждения. Наверняка Альма будет возмущаться, но ничего, потерпит, а может, удастся в окно за ней подсмотреть, так что дочь и не заметит, – если только там есть окно. Ирис поежилась, представив, что она может увидеть через окно.

Сексуальность собственной дочери. Родителям видеть такое не положено. Может, в словах Микки было зерно правды: родители в глазах детей и дети в глазах родителей должны быть бесполыми, иначе возникает неловкость? Но какая разница? Альме надо помочь, пусть даже и против ее воли. Ирис разделась и подошла к шкафу. Обычно она не слишком задумывалась, во что одеться, но сейчас другой случай. Нельзя, чтобы дочери стало за нее стыдно. Ирис выбрала узкую черную юбку. С тех пор как вернулась боль, она почти не ела, и юбка стала посвободнее. А белая блузка в черный горошек всегда ей шла. Когда Ирис уже красила губы, в комнату вошел Микки – с телефоном и самодовольной улыбкой.

– Мама уже приоделась для тебя, ласточка, – ласково мурлыкал он в трубку, откуда слышалось скрипучее хихиканье. – Она хочет, чтобы мы поехали к тебе, она о тебе беспокоится.

– Не о чем волноваться, – услышала Ирис голос дочери. – Послушай, пап, я в полном порядке. Сегодня у меня две смены, так что вам приезжать бессмысленно. Я все время на ногах, у меня не будет для вас ни минуты, мне еще и закрывать самой, понимаешь?

– Более или менее. – Микки усмехнулся и продолжил под испепеляющим взглядом Ирис: – Чувствую, тебе не терпится нас повидать. Я слышал, вчера у тебя были друзья Омера. Ну и как оно?

– Ох, не спрашивай! – жалобным тоном ответила Альма. – Это какие-то ботаники из Рамота[4], пить не умеют – один глоток водки, и пошли лапать все, что движется, сплошной напряг с ними. Пришлось мне их выставить. А я еще заступалась за них, наврала Боазу, что им уже восемнадцать лет! Скажи Омеру, чтобы больше не посылал ко мне никого из своих дружков.

Микки слушал спокойно, его улыбка делалась все шире.

– Кто такой Боаз, хозяин бара?

– Да, мой босс, – радостно заливалась Альма. – Он мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду ответственной за смену.

– А когда приедешь? Может, на выходные? Мы почти месяц тебя не видели!

– Папа, в выходные дни самые зачетные клиенты, грех упускать такие смены. Знаешь что? Может, я приеду в воскресенье[5], хорошо? Это самый пустой день.

– Конечно, ласточка, когда тебе удобней. Целую!

Он протянул свои толстые губы к трубке, в ответ раздалось чмоканье.

– Пока, детка, береги себя.

– Бай, папуля!

В наступившей тишине Ирис ощутила и ярость, оттого что Микки выдал ее секретный план, и колоссальное облегчение – от спокойного и веселого голоса дочери, и сомнение, и осознание того, что муж, несмотря на свои бесконечные шахматы, куда лучше выстроил отношения с дочерью, чем она; мучительность этого проигрыша на мгновение пересилила боль в пояснице, отдающую в ногу, и всю неуместность и глупость собственного наряда – словно к дочери на свадьбу собралась. Тут она спохватилась, что все это время непрерывно водила по губам помадой, и теперь их покрывал толстый липкий слой. Сзади в зеркале мелькнула улыбка мужа – полная ожидания, как будто он преподнес ей солидное пожертвование и теперь ждет изумления и восторга.

– Что же нам делать, Микки? – пробормотала она непослушными от помады губами.

Он, как всегда, подошел по-деловому:

– Пойдем развлечемся немного, поедим где-нибудь. Мы сто лет не были в ресторане. А ты, кстати, уже оделась…

И она согласилась, отбросив все отговорки: что ей очень больно, что она совсем не голодна, что завтра вставать чуть свет. Пусть Микки ее глубоко задел, упускать этот шанс нельзя.

– Только не рис с фасолью, – рассмеялся он, рассматривая меню. – Что у вас есть самого непохожего на рис и фасоль? – спросил он недоумевающую официантку.

Ирис смотрела на него с нежностью. Что ни говори, это ее Микки: он по-своему любит ее, любит их детей, он видел их рождение. Да, он часто разочаровывает ее, но может и приятно удивить. А как старательно он ухаживал за ней, когда она была ранена, как поддержал ее, когда она решила подать заявление на замещение директорской вакансии, как гордился ее успехом! Рядом с ним, таким большим, ей было уютно, как в домике, словно она черепаха, а он – ее панцирь. Ее привязанность к нему крепла с каждой минутой, так что она даже не сказала ему,