я. Иногда к нам присоединялся Роберт.

Вот кто возмужал на диво! И, в сущности, за самый короткий срок. Лицо его, мягко очерченное, вдруг как-то определилось, стало мужественнее, значительнее. Большие, красивые руки стали темными и жесткими, на пальцах появились ссадины.

Даже голос звучал по-другому, но заикался он по-прежнему и так же, как и раньше, часто моргал глазами.

Он тосковал по школе, мы все это чувствовали. Он не хотел показывать вида, и все-таки тоска по школе вдруг прорывалась в нем: в звуке голоса, в неожиданно прозвучавшем вопросе, во взгляде, брошенном исподтишка.

Он спрашивал:

— А что, в физкультурном зале по-прежнему сломан турник?

— Да, — отвечали мы.

— И в физическом кабинете до сих пор разбито стекло? И библиотека, само собой, постоянно закрыта на учет?

— Да, — отвечали мы. — И стекло до сих пор не вставлено, и библиотека постоянно закрыта…

Роберт смеялся, но в словах его, в самом смехе звучала тоска, тоска по сломанному турнику, по разбитому стеклу в физическом кабинете, по библиотеке, аккуратно закрытой на учет.

Однако он должен был работать. Иного выхода не было. Тетка его уже вышла на пенсию. Им просто нельзя было прожить на ее пенсию, а у матери Роберт не хотел брать и копейки.

Из года в год старшеклассники нашей школы выпускали рукописный журнал, который назывался «Нескучный сад».

Журнал выпускался три раза в год, в конце каждой четверти. Летние месяцы не шли в счет.

Это была толстая общая тетрадь, где все страницы были исписаны превосходным разборчивым почерком.

Сотрудничать в журнале разрешалось начиная с седьмого класса по десятый. А главным редактором обычно был ученик десятого класса.

Здесь публиковались стихи, рассказы, очерки, сатирические заметки. А между страниц были вклеены вкладки-рисунки.

Журнал выдавался каждому классу ровно на неделю. В течение недели его прочитывали от корки до корки и потом давали читать другому классу.

Неписаной традицией школы была передача журнала. Во время выпускного вечера главный редактор, заканчивающий десятый класс, торжественно передавал журнал девятикласснику, который уже заранее был намечен главным редактором и должен был начать работать с будущего года, когда он перейдет в десятый класс.

И новый главный редактор, повернувшись лицом к залу, читал по бумажке готовый текст, обещая хранить школьные традиции, следить за тем, чтобы журнал «Нескучный сад» был интересным, занимательным, чтобы помещал самые лучшие материалы и помогал учителям по-коммунистически воспитывать учащихся.

Я расскажу о том, как мы, учась в десятом классе, начали выпускать журнал.

Главным редактором была избрана наша лучшая ученица Валя Протасова.

До сих пор помню взволнованное, словно бы разом возмужавшее лицо Вали, когда она на выпускном вечере десятых классов стоит на сцене, прижимая к себе журнал обеими руками.

Она смотрит прямо перед собой и говорит звонким, четким голосом:

— Я обещаю хранить наши традиции. И постараюсь, чтобы журнал «Нескучный сад» был интересным, чтобы им зачитывались все ребята, чтобы просто из рук его хватали…

Она осмелела, увлеклась и, очевидно, забыла о тех официальных, приевшихся словах, что до нее говорили обычно все редакторы.

Она говорит о планах нашего журнала, о том, как сделать каждый номер запоминающимся, чтобы все его номера можно было перечитывать как наиболее полюбившиеся книги, чтобы в каждом номере был свой «боевик», чтобы побольше было хороших рассказов, заметок, стихов, научных сообщений.

Она так и сказала «научных сообщений», не обращая никакого внимания на приглушенные смешки десятиклассников.

Одни они слушали Валю со снисходительным вниманием старших. Должно быть, они ощущали себя уже такими далекими от школы, от школьных дел, а мы, те, кому еще предстояло учиться, казались им маленькими, может быть, смешными.

Первый номер «Нескучного сада» вышел в декабре. На последней странице стояла подпись Вали — очередного главного редактора. Рисунки для журнала сделала я и еще один мальчик из восьмого класса.

Этот номер до сих пор хранится у меня. Иногда я перелистываю страницы, пожелтевшие, ставшие тонкими и хрупкими от времени.

И, кажется, снова лицом к лицу встречаюсь со своей юностью, вновь подхожу вплотную к той, теперь уже непреодолимой черте, за которой светит солнце далеких лет, звучат давно умолкшие голоса, виднеются лица, которых уже никогда не придется увидеть.

Вот стихи Зденека. Внизу стоит подпись «Садко», это был его псевдоним.

Мы становимся староваты.

Что ж, это закономерно.

Разве кто-нибудь виноват

В том, что время летит серной?

Но приходит пора морщин,

И забот, и усталости горькой.

Стану я пожилым мужчиной,

В душе молодым только.

Но среди треволнений жизни,

Среди забот и печалей,

Сквозь времени призму

Вспомню тебя, Валя!

Суждено ли встретиться снова?

Не знаю.

Но даю тебе слово —

Ты для меня родная…

Это было его первое и последнее стихотворение, посвященное Вале.

Никогда не забуду радостных, блестящих глаз Вали, когда на редколлегии она прочитала эти стихи.

Она никак не могла ожидать подобных стихов. Она искренне считала себя незаметной, она всегда тушевалась перед ним, и вдруг он написал такие, как ей казалось, трогательные, душевные строки.

Она прочитала стихи про себя еще раз, другой, третий, словно не верила своим глазам, словно никак не могла оторваться от этих строк. Потом смущенно опустила глаза, спросила, глядя в стол:

— Как ваше мнение? Подходит?

Я сказала то, что и следовало:

— Подходит.

Мы шли с ней вместе домой. Был морозный декабрьский вечер, снег сыпал с неба, у Вали обледенели ресницы, стали тяжелыми и, может быть, потому какими-то грустными, волосы на висках побелели.

Задумчиво глядя перед собой, она говорила:

— Вот ты считаешь любовь предрассудком…

— Ничего я не считаю, — прервала ее я.

— Ну не ты, так Гриша. Он говорит: любовь — предрассудок, нельзя любить одного человека, когда миллионы трудящихся томятся в тисках капитала. Поэтому надо подавлять в себе все посторонние чувства и уметь ставить общественные интересы над личными.

— Да, — сказала я. — Он всегда так говорит.

— А я с ним и не спорю, — покорно отозвалась Валя. — Я всей душой за общественные интересы, за мировую революцию, но разве… — Она замялась. — Разве нельзя быть революционером и любить какого-то одного человека?

В наступивших сумерках глаза ее казались блестящими, словно от непролитых слез.

— Вот Ленин. Он же был самый великий на свете человек, и он любил Крупскую, он всю жизнь ее любил.

Я спросила ее:

— Зденек любит тебя?

Она задумалась. Должно быть, впервые ясно и трезво представила себе отношение к ней Зденека,